Летний сад - Полина Саймонс

– Нет.

Она была совершенно уверена. Как можно было быть такой уверенной?

– Тебе четыре человека говорили, что она умерла. И одним из них был Слонько. Разве тебе не кажется, что этот урод Слонько, когда был наедине с тобой в тюремной камере, заставляя тебя признаться, что ты был Александром Баррингтоном, не сказал бы, что твоя мать жива? «Признайся, что ты тот самый американец, которого мы ищем, и я лично позволю тебе повидаться с матерью»? Разве он не сказал бы так?

– Это просто пустые слова. – Александр закрыл лицо ладонью.

Татьяна отвела его руку, наклонилась к нему:

– Один человек говорит другому о его матери! Скажите нам, кто вы такой, майор Белов, и мы позволим вашей матери жить. Пустые слова?

– Да. – Александр не владел собой. Он оттолкнул ее. Она снова прижалась к нему.

– Берк хочет, чтобы ты знал: его слова могут оказаться правдой. Он хочет сказать тебе, что такое возможно, а потом сразу ухватится за твои слова. Он готов продать тебе все, во что ты поверишь. И ты вернулся бы в Советский Союз. Ты разве не помнишь Германовского в Заксенхаузене? Пожалуйста… Ты ведь не хочешь отдать им это, мы с ними покончили.

– Так ли?

– А разве нет?

Ему хотелось отвернуться от нее, но она ему не позволяла.

И они смотрели друг на друга в темноте.

Наконец Александр едва слышно заговорил:

– Если я вернусь туда, как я смогу ей помочь?

– Никак. Ты просто погибнешь. Но ты должен успокоить себя, понять, что он тебе лжет.

– Я не могу успокоиться. А ты не все знаешь. Ты не знаешь. Ты не была бы такой бесцеремонной, будь это твоя мать.

– Я не бесцеремонна. Не обижай меня. Я никогда не бываю бесцеремонна.

У Александра защипало в глазах. Ему хотелось извиниться, но он не мог.

Татьяна прошептала:

– Из всех моих родных мне ближе всего был Паша, не мать. И скажу тебе вот что: если бы Берк мне сказал, что Паша все еще жив и находится с врагами в польских лесах, я бы послала его к черту. Я не отправила бы тебя искать его.

– Это хорошо, потому что, как ты понимаешь, я бы послал все это.

– Не послал бы, милый, – прошептала Татьяна. – Ты бы сделал все, что мог, чтобы схватиться с судьбой. Как я делала все, чтобы спасти Мэтью Сайерза. Но каждый раз это было бесполезно, – продолжила она едва слышно. – К несчастью, иногда того, что мы делаем, просто достаточно.

Они замолчали; заснуть оба были не в силах.

Матери Александра, Джине Боргезе, было семнадцать, когда она уехала из Италии в Америку, чтобы начать новую жизнь современной, прогрессивной молодой женщины. Там она познакомилась с Гарольдом Баррингтоном, американцем из семьи первых колонистов; они полюбили друг друга – очаровательная итальянка и американский радикал, – они поженились, что было уж очень не прогрессивно. Она сменила имя, стала Джейн Баррингтон. Они изменились. Она оставила свой изначальный католицизм. Оба стали коммунистами. Им это казалось таким правильным. Ей было тридцать пять, когда она наконец родила Александра, ведь ей так отчаянно хотелось ребенка; казалось даже нехорошо так желать чего-то для себя лично. Ей было сорок шесть, когда они перебрались в Советский Союз. Ей было пятьдесят два, когда ее арестовали. Теперь ей было бы шестьдесят четыре. Могла ли она прожить двенадцать лет в Перми-35, феминистка, коммунистка, алкоголичка, жена, мать Александра? В снах Александр видел отца. Видел Татьяну. Но никогда не видел мать, даже как легкий призрак, не слышал ее голоса. Ее нет, твоей матери. Она никогда не вернется. Он думал, что она глубоко похоронена в его сердце, и все же одно слово потертого маленького человечка вроде Берка выдернуло ее из могилы.

Посреди ночи Татьяна вдруг сказала:

– Ты так неровно дышишь, Александр. Не терзай себя. Разве ты не можешь видеть сквозь ложь?

– Не могу, – прошептал он. – Потому что мне отчаянно хочется, чтобы это оказалось правдой.

– Нет, не хочется. Ох, Шура…

– Ты должна понимать это лучше, чем кто-либо. Ты ведь оставила нашего единственного ребенка, чтобы поехать искать меня, когда подумала, что я, возможно, жив, потому что тебе отчаянно хотелось, чтобы это оказалось правдой. Ты не бросила меня в немецких лесах.

Ее глаза блестели.

– Но это действительно было так. Ты прислал мне весточку.

– Ох, да ладно! Орбели? Ты мне говорила, что ты думала об Орбели.

Ее пальцы сжали плечи Александра.

– Ты сказал «Орбели», но это значило «вера». Я поехала, потому что верила. Но от твоей матери нет даже какого-то смутного слова. Это ложные слова лакея, предавшего свою страну.

Александр в отчаянии обнял ее:

– Я просто уже не могу ни в чем видеть правду.

– Я тоже иногда не могу. – Татьяна всмотрелась в его лицо. – Ты и твое лживое лицо, и твой проклятый Орбели, – прошептала она.

Александр отодвинул ее от себя, лег на нее, вжался в нее… Энтони был прямо здесь, но ему было плевать, он пытался вдохнуть Татьяну, пытался растворить ее в себе.

– Все это время ты стояла передо мной, Таня. И теперь я наконец понял. Ты восемь месяцев прятала меня на Бетель-Айленде. Два года прятала меня и обманывала – чтобы спасти меня. Я такой идиот! – шептал он. – Несчастная или нет, опустошенная или нет, в панцире или нет, ты постоянно была рядом, стояла передо мной, демонстрируя немому изувеченному незнакомцу свою храбрость и невозмутимость.

Ее глаза закрылись, руки сжались на его спине.

– Этот незнакомец – вся моя жизнь, – тихо ответила она.

Они отползли от Энтони, со своей постели на одеяло на полу, спрятались за столом и стульями.

– Ты оставила нашего мальчика, чтобы найти меня, и вот что ты нашла… – бормотал Александр, лежа на ней, врываясь в нее, ища покоя.

Вскрикивая под ним, Татьяна цеплялась за его плечи.

– Это ты привезла из Заксенхаузена… – Его движения были напряженными, глубокими, необходимыми. О боже… Наконец-то успокоение… – Ты думала, что привозишь обратно его, но, Таня, ты привезла меня…

– Шура, ты должен… Ты должен… – Ее пальцы замерли на его шрамах.

– В тебе ответы на все вопросы, – сказал Александр, наклоняясь к ее полуоткрытым губам, наслаждаясь их вкусом.

Все реки впадают в море, но море никогда не переполняется.

Александр не стал связываться с Берком. На следующий день они встретились с Томом Рихтером, который не скрыл изумления, когда пожимал тонкую