Хризолит и Бирюза - Мария Озера

В эти редкие минуты покоя мне казалось, что море стало единственным другом. Его бескрайние просторы дышали тайной и звали куда-то за горизонт. Я представляла, как однажды соберу узелок с вещами и уйду в плавание, оставив за спиной все страхи и унижения. Иногда мне чудилось, будто море слышит мои думы: то поднимало лёгкую дымку над водой, то шептало ветром, завораживая и маня.

Но реальность всегда настигала слишком скоро — в тяжёлом ритме сапог на булыжной мостовой, в глухом, скрипучем голосе мадам Дюплентан, словно вечно стоящей у меня за спиной. Каждый шорох напоминал об обязанностях, о бремени, которое нельзя сбросить. И всё же пирс оставался моей крошечной крепостью — единственным местом, где я могла спрятаться от серых будней и собрать силы для новой схватки с ними.

Когда мне было лет тринадцать, я часто замечала на этом пирсе одинокого моряка. Он был старше меня вдвое и всегда угрюмо разбирал груз с судна. Казалось, он не улыбался даже собственному отражению в воде. Его суровый облик пугал и одновременно влек, и я подолгу смотрела на него украдкой. Но однажды он вдруг повернулся, и наши взгляды случайно столкнулись. Я так испугалась, что резко дёрнулась и едва не свалилась в воду. И тогда случилось неожиданное — губы моряка дрогнули, и он рассмеялся. Этот смех, такой живой и настоящий, прорвал ледяную оболочку его лица. Мне стало легче, будто на душе разлилось тепло, а мир на миг перестал казаться враждебным.

Мы с ним уже около недели здоровались, когда я наконец решилась подойти к нему ближе и познакомиться. Его звали Добран. Он служил на одном из торговых кораблей, ходивших в Хайвен, и всё время звал меня на борт — хотел показать иной мир, тот, что скрывался за морским горизонтом. Но я боялась. Казалось, стоит ступить на трап, и привычная земля под ногами исчезнет навсегда.

Добран не обижался на мои страхи. Напротив, он всякий раз возвращался с плаваний с каким-нибудь пустяковым подарком: ракушкой странной формы, цветным платком, дешёвой побрякушкой, которая пахла чужой страной. Он не позволял мне погружаться в уныние и улыбался так просто, будто знал, что однажды я всё же отважусь.

Позже оказалось: он вовсе не был одинок. У него был маленький сын и красавица жена, о которых он рассказывал с той особой теплотой, какая редка среди моряков. Каждый его рассказ об их встречах звучал как песня — бодрая, полная жизни.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: бояться было нечего. Я родилась и выросла в этой «коробке» — в самом заброшенном закоулке Нижнего города, где узкие улочки больше напоминали щели между серыми домами. Мне трудно было поверить, что за их пределами существовало что-то иное. Я видела, как другие люди уезжали в дальние края, но не верила, что когда-нибудь сама смогу ступить за черту этой убогой вселенной.

Моё первое настоящее разочарование пришло тогда, когда Добран вдруг исчез. Неделю его не было, потом другую. Месяц я ждала его на пирсе, вглядывалась в лица моряков, и сердце всякий раз болезненно сжималось. Я понимала, что плавание — дело долгое, что море хранит свои капризы и может задержать кого угодно, но ожидание постепенно разъедало меня изнутри. Иногда хотелось узнать, где он живёт, разыскать его семью, спросить хоть слово. Но что-то останавливало. Может, гордость. Может, страх услышать правду.

После очередных тридцати дней мучительного ожидания я всё же решилась подойти к морякам, с которых прежде видела рядом с ним.

— О, да ты та самая девчушка, что всё с Добраном сидела! — смуглый мужчина лет сорока, с небритым лицом и глубокими морщинами у глаз, дружески потрепал мои волосы. — Помню-помню. Он всё о тебе говорил. Мол, заберу её к себе, буду растить как родную. Дочка мне не выпала в судьбе — всё сын да сын, а тут хоть радость какая. Да и пацану веселее будет. Смышлёная ты, девка, смышлёная.

Моряки, перетаскивая тяжёлые деревянные ящики, то и дело прерывали разговоры, бросая друг другу короткие фразы. Поначалу я не сразу уловила смысл, но постепенно понимание стало пробиваться сквозь отдельные слова, скользящие в воздухе. Всё чаще имя Добрана звучало в прошедшем времени.

— Я не понимаю… — губы сами сорвали шёпот, дрогнувший в горле.

Глаза, влажные от подступающих слёз, метались от одного лица к другому, и мужчины виновато опускали взгляды. Никто не спешил сказать прямо, но молчание тянулось, пока один из них, наконец, не произнёс, будто вырвал из себя:

— Его корабль попал в шторм. Вся команда погибла, ушла ко дну вместе с грузом.

Слова разрезали меня, как острый нож. Всё вокруг вдруг стало плоским, ненастоящим — будто в мире разом исчезли краски.

Парень, что был старше меня всего на пару лет, слишком юн, чтобы уметь сочувствовать. Он хмыкнул, лишь пожав плечами на моё отчаяние, и продолжил работу, под неодобрительные взгляды старших. Его равнодушие больно ударило — словно в этой минуте я осознала: смерть одного не остановит чужую жизнь, и даже море не затаит дыхания.

То было моё второе разочарование. Первое — исчезновение Добрана. Второе — понимание: все дорогие нам люди рано или поздно уходят, оставляя только след в сердце, который обжигает и напоминает, ради чего мы ещё держимся за существование. И не только дорогие — даже прохожий, который заденет тебя в спешке плечом и не извинится, преподнесет тебе урок или подаст пример.

С тех пор я пристальнее всматривалась в окружающих. В мадам Дюплентан я видела предостережение: я не хотела такой жизни к старости. В Жизель — искушение и мечту: красота, роскошь, сила над другими. Я искала в людях искру, способную разжечь во мне пламя. Но в этом поиске и таилась моя трагедия: чем усерднее я искала, тем яснее понимала — сама суть жизни есть утрата, бесконечная и неотвратимая.

И всё же именно этот путь привёл меня туда, что прежде существовало лишь в воображении: мягкие перины, шелковая ночная рубашка, солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь тяжёлые гардины. И только боль в бедре и едва уловимое покалывание в висках разрушали иллюзию совершенной картины, напоминая, что в любой роскоши всегда прячется тень.

Я резко распахнула глаза. Веки будто прилипли к коже, а мир, ворвавшийся в сознание, показался слишком ярким. Приподнявшись на локтях, я замерла и начала вглядываться в комнату, в которой очнулась.

Светлый потолок. Широкие окна, где в проёме виднелся кусочек дневного неба — чистого, как нарочно. Большая кровать, застеленная