Хризолит и Бирюза - Мария Озера

сорвались с заколотого узла, рассыпались по плечам, мягкой волной упали на спину. Сжав ногами бедра мучителя, я стремительно, даже не думая, вонзила одну в грудь. Насильник снова закричал — уже не столько от боли, сколько от ужаса, осознав неминуемое.

Пелена неописуемой ярости охватила мой разум, взяв всю ответственность за совершаемые действия. Белое платье стало алым — кровь хлестала, впитывалась в ткань, превращая её в тяжёлый панцирь. Брызги летели на лицо, на оголённую грудь, на волосы — светлые пряди мгновенно напитались кровью, склеились, волной прилипли к плечам. Я ощущала, как они тяжелеют, и по ним стекают тёплые ручейки, щекоча кожу.

Каждый удар отзывался гулом в моём теле, и я теряла счёт — лишь чувствовала, как подо мной хрипит, дёргается и обмякает плоть. Ничего не имело значения, кроме этой безжалостной музыки — глухих ударов и влажных брызг.

— Хватит! — хрип от него доносился будто издалека, — Хватит…

Я чувствовала, как адреналин наполняет каждую клеточку моего тела, управляя движениями, как будто я была марионеткой в руках собственных инстинктов. Каждое колющее движение проходило не только через его плоть, но и через мои собственные тревоги и страхи, выталкивая их на поверхность. Я как будто сражалась не только с этим человеком, но и с тенью всей своей жизни, в которой не хватало сил противостоять домогательствам, унижениям и насилию.

Он пытался увернуться, истошно вскидывая руки в попытке защититься, но это было бесполезно. Я потеряла себя в этой безумной борьбе, и теперь лишь одно ощущение наполняло меня — желание покарать. Вид его упавшего взгляда, полное недоумения и страха, лишь подстегивало мои действия. Каждый удар становился все более мощным, всем безразличным. Я была охвачена страстью мести.

Я продолжала дырявить его грудную клетку, не обращая внимания на то, что он просил прекратить.

Я тоже просила.

Мужчина извивался подо мной, как змея, пытаясь вывернуться из-под моего агрессивного натиска, однако это ему не удалось, с каждым ударом сил хватало все меньше. Даже когда он затих, издавая остаточные всхлипы захлебывания кровью, я продолжала опускать в него спицы.

— Офелия! — приглушенный знакомый голос окликнул меня, вынудив остановиться. — Святой Род, Офелия!

Адреналин бурлил в венах, придавая сил в этом безумии. Каждый укол вызывал новые блики красного, отражаясь от стен, от которых не оставалось и следа прежней чистоты. Его тело уже не пыталось сопротивляться, но в его глазах по-прежнему светился огонёк, что-то напоминало борьбу за жизнь. Я была готова дотянуться до него, но не могла позволить себе остановиться.

Словно в замедленном времени, я наблюдала, как острые спицы проходили сквозь плоть, выпуская наружу все страхи и надежды. Он больше не был противником, а стал лишь марионеткой в моих руках, исполняющей последние аккорды своего трагического концерта. В голове зрели фантазии о том, как всё это завершится.

Когда тишина наконец окутала нас, я облегчённо вдохнула. Остатки его присутствия медленно растворялись в воздухе, и лишь воспоминание о его борьбе оставалось в моем сознании. Он больше не был противником — лишь пустая оболочка, марионетка, которую я заставляла дергаться в агонии под рваный ритм последних аккордов. Каждый вдох давался ему хрипом, каждый выдох становился молитвой, которую никто не услышит. И я жадно наблюдала, как эти молитвы растворяются в воздухе, как вместе с кровью уходят его страхи и надежды.

Сфокусировав зрение на картине перед собой, я поняла, что спицы находили свою цель не только на груди, но еще и на шее, и на лице. То, что предстало передо мной, вся верхняя часть напоминала скорее решето, чем мужчину. Ладони утратили силу и с дрожью выпустили самопровозглашенное оружие. Со звонким шумом оно соприкоснулось с тюремным полом. Меня обдало ледяной волной — кожа покрылась мурашками, холодный пот тонкой дорожкой стекал вдоль позвоночника, а сердце билось так, будто стремилось вырваться из груди.

Медленно соскальзывая с тела насильника, я заметила, что его рот застыл в неестественно широком разрезе, словно в безмолвном крике, а единственный уцелевший глаз, налитый кровью, глядел на меня с каким-то первобытным ужасом. Его дыхание уже стихло, но в этой неподвижности было что-то страшнее самого движения.

Я опустила взгляд на свои руки — пальцы дрожали, испачканные липкой тьмой, которая быстро засыхала в трещинах кожи. В груди зияла пустота — настолько глубокая, что казалось, её не заполнит ни время, ни слова. Я не знала, сколько прошло мгновений — секунды или целая вечность, — я просто сидела, неподвижно уставившись на свои ладони, как будто они принадлежали другому человеку.

— Ох, Офелия… — шепот Нивара показался мне громче пушки.

В воздухе витал запах крови и страха — это не давало мне покоя. Я ощущала тепло, стекающее с моих ладоней, и понимала, что это нечто большее, чем просто физическая боль. Внутри меня разгорался огонь, который я давно старалась скрыть.

Переведя мутный, затуманенный взгляд на связку ключей, бесхозно валяющуюся на залитом кровью полу. Холодный камень жёг сквозь платье, руки дрожали, не слушались, но всё же потянулись — и цепочка звякнула, скользнув в ладони. Капли алого стекали по пальцам, пачкая металл, как будто каждая бороздка замочной скважины впитывала мою боль.

Будто ведомая не собственной волей, а чьим-то незримым приказом, я на негнущихся ногах добралась до двери клетки, где в полумраке распластался Нивар. Ключи выскальзывали из пальцев, падали, лязгали, а я всё снова и снова хватала их, отчаянно перебирая в надежде найти тот единственный.

Сквозь звон металла пробивался отдалённый, тягучий голос графа — он звучал будто сквозь толщу воды: «Всё будет хорошо… всё будет хорошо…» Но чем настойчивее он звучал, тем сильнее шатало моё тело, и удержаться на ногах становилось невозможным.

И вдруг — прикосновение. Мужская рука легла поверх моей, судорожно срывающейся на каждом ключе. Я вздрогнула: кожа его, всегда ледяная, теперь казалась обжигающе горячей, словно сама жизнь пыталась вырваться из него в меня.

Это было мое последнее ощущение перед тем, как я потеряла сознание.

Глава XXVII

Жизнь в Трущобах обладала множеством красок, как бы парадоксально это ни звучало. Я нередко сидела на старой, перекошенной скамейке у пирса, склонившись в раздумьях, словно под тяжестью невидимых оков. Солнце медленно выползало из-за горизонта, окутывая доски пирса и серые дома теплом своих лучей. Каждое утро, когда волны лениво облизывали берег, я позволяла себе мечтать — о большем, чем эта безжалостная рутина, о далёких землях, где никто не гнался бы за мной с угрозами и напоминаниями о