Её Сиятельство Графиня - Лика Вериор

представителей Вюртенбергов, Демид обязан был присутствовать на встрече «и не позорить тётушку». Последняя даже прислала учителя, чтобы тот подтянул немецкий племяннику, ведь «на этой войне мозг его наверняка закостенел».

Уже с месяц ему дозволялось говорить только лишь на немецком, что казалось абсурдом, ведь кто может ему указывать? Он давно не гимназист! Впрочем, как ни странно, правилу он следовал неукоснительно и, казалось, вот-вот забудет русский.

— Эти ткани — последний писк моды, весь Париж…

— Kein Russisch! Kein Russisch! Nur Deutsch! — «Никакого русского! Никакого русского! Только немецкий!» — возмутился проходящий мимо учитель.

— En Français? — «по-французски?» — предложил модист, затравленно поглядывая на Демида.

— Nur Deutsch! — «только немецкий!»

— Je ne parle pas allemande! — «я не говорю по-немецки!» — решил гнуть свою линию модист.

— Parle en russe, — «говори по-русски,» — разрешил ему Демид.

— Kein Französisch! — «никакого французского!» — настаивал учитель.

— Ich bin deine Sorge, er ist nur ein modist. Lass ihn in Ruhe, der Schuler, lass ihn seinen Job machen! — «я ваш ученик, он только модист. Оставьте его в покое, дер Шулер, пусть делает свою работу!» — попросил Демид.

Дер Шулер возмущённо ахнул и вышел из комнаты, Демид же поскорее выбрал ткани и фасон костюма и отпустил несчастного модиста. Единственным его желанием было, чтобы приём поскорее закончился и этот излишне педантичный немец покинул его дом.

Но чтобы закончиться, приёму следовало хотя бы начаться.

* * *

Санкт-Петербург

На пути к Зимнему дворцу

О Петербурге чаще говорили с придыханием, кокетливо, но в основном те, кто в жизни его не видывал. Побывать в столице было мечтой каждого юноши и каждой девицы, всякий верил, что тут — совсем иная жизнь, воздух, люди, что столица — единение возможностей и больших начал.

Петербург называли по-разному, но всё ласково: душка, любимец, дружок. Натуры лёгкие, влюбчивые, представляли рестораны, набережные, шляпки и цилиндры по последней моде. Материалисты же фантазировали о машинах, о канализациях, о многоэтажных домах.

Я же о Петербурге старалась не думать. Да, действительно, столица — эпицентр Российской жизни, но так ли красива эта жизнь, как представляют её провинциалы? Здесь за любым углом тебя запросто зарежут, и едва ли — среди полумиллиона человек — до этого будет хоть кому-то дело. Тут каждый сам за себя, и по прибытии ты остаёшься один на один с собой, против целого мира, против страшного, пожирающего душу нечто под названием Петербург. Это дышащая огнём паровая машина, это пугающих размеров торговые суда, это пьяницы и развратницы — среди бедных и богатых, это единение возвышенной красоты искусства и его же наводящего ужас уродства. Лишь один из десятков тысяч сможет удержать себя от падения, не поддаться блеску развлечений, мнимой праздности местного существования. Сколькие прибыли сюда за большими свершениями, за знаниями, жаждущие перемен, и сколькие сейчас, смердящие, обложенные девицами, валяются в дешёвой комнате одного из сотен доходных домов?..

Нет, Петербург — не друг, не душка, он подлый лицемер! Он выжидает, и — стоит тебе потерять бдительность — он вцепится жадными клыками и высосет всю кровь.

Поражающие богатством имения сменялись грязными переулками, выложенные камнями дороги пересекались забитыми мусором сточными канавами, в каждой разряженной девице или юноше я видела предательство человеческих стремлений, каждый здесь казался мне куклой, гуттаперчевой, неспособной на что-то большее, чем сплетни, карты и показные дуэли. Отголоски разговоров на французском вызывали немыслимое раздражение: пустые, бессмысленные, лишь бы покрасоваться знанием очередной новомодной фразы. Словно бы русский язык — о великий и могучий русский язык! — недостаточно правдив, недостаточно свободен, словно не способен описать мысль яснее, краше, глубже, чем любой, ни капли не подобный ему, язык.

Как скверно положение современного человека…

А что, если просто взять, и выйти прямо тут — посреди улицы? Оставить этот приём, после — сказаться больной, проспавшей — мёртвой на худой конец? А сейчас — прогуляться по городу, заглянуть в эти множества стеклянных оконец, поболтать с просящим у ступеней церкви — он явно многое видел, а может — с булошницей, она вон как всех оглядывает, как ловко складывает стишки, зазывая прохожих — явно знает, чем привлечь местный народ.

Горло распирало от застрявшего выкрика: «Стой, кучер!», — но подобной слабости я себе позволить не могла. Я должна — обязана! — появиться в свете, и не лучший ли дебют — в Зимнем дворце? Будучи уже давно женой, но в то же время непредставленной обществу, я не подхожу под привычные правила этикета, и в то же время от меня ждут их неукоснительного соблюдения.

Безусловно, подчиняться дворянской истерии я не намерена, зависимый — слабый, а уж зависимого от изменчивых общественных мнений можно хоронить при жизни. Однако мой протест не должен выглядеть вульгарностью или — ещё хуже — необразованностью, ведь по сегодняшнему дню обо мне будут судить всю жизнь. Я не хочу ударить в грязь лицом, тем более в Петербурге мне придётся строить и дальнейшие — я надеюсь, плодотворные — отношения. Даже самый богатый в мире человек не может справиться без связей, за ними я и еду, ведь в одиночку не жди больших свершений.

И вот мы, наконец, выехали на чистые, украшенные российской символикой центральные улицы. На днях, сопровождаемый торжественным эскортом, этими дорогами в город въехал посол. Церемониал подобного рода встреч был выверен до мелочей, германскому послу полагалось определённое количество эскорта — конного, пешего, оркестрового, каждый горожанин обязан был приветствовать его — с улиц, с лавок, с окон собственных квартир, создавая радостную истерию, и не дай Бог на пути эскорта встретится что-то неудобоваримое — всех попрошаек, собак — и даже крыс, мётлами вычищали в подворотни и, словно бы чувствуя особенность момента, дворняги затихали. Попрошайки же, нет-нет, да вылезали встретить иноземца, поддаваясь всеобщему веселью, беззубо свистя и махая блохастыми шапками. Их, впрочем, быстро закрывала толпа более умытых господ, словно бы в этот момент все становились единым разумом и словно бы делом всей их жизни было показаться перед гостем наилучшим образом.

Громадина Александровской колонны поразила меня до глубины души. Мне малодушно захотелось попросить кучера объехать её по широкой дуге, но каждый подъезжающий ко дворцу приметил бы эту заминку. Сдвинув немного шторку, я нервно наблюдала за гранитовым столбом — если он начнёт падать я, по крайней мере, замечу это и успею покаяться за грехи.

За неимением хороших знакомств в Петербурге я прибыла одна, что было мне крайне не на руку, но робеть я не собиралась. Регалии моей кареты были узнаваемы, швейцары