Бандит Ноубл Солт - Эми Хармон

Конни Кларк отшвырнул в сторону наручники и придвинул к койке Бутча мешок со всеми его вещами – одеждой, шляпой, деньгами, часами, обручальным кольцом.

– Одевайтесь. И шагайте отсюда. Когда выйдете из камеры, поверните налево, а потом все время сворачивайте влево, пока не доберетесь до выхода. И просто идите дальше. Вас никто не задержит.

С этими словами он вышел из камеры, даже не обернувшись на Бутча. И не запер дверь.

* * *

В Сан-Франциско больше не было дома, где Гарри в последний раз виделся с Этель, в комнатке под самой крышей. Целая улица красивых домиков с яркими, разноцветными стенами превратилась в гору обломков. Сандэнс и Ван целый день копались в мусоре, отыскивая хоть что-нибудь, принадлежавшее Этель. Но после землетрясения миновало уже больше года, и местные жители давно растащили все мало-мальски ценное.

Какой-то мужчина остановился поглядеть, что они делают, а потом спросил, кого они ищут.

– Женщину по имени Этель Плейс, – сказал Ван. – Она жила здесь, в этом пансионе, на самом верху.

– Я помню Этель. Красивая была девушка. И голос хороший. Она учила детей музыке.

– Вы знаете, что с ней стало? – затараторил Ван. – Ну, то есть после землетрясения. Вряд ли же она здесь, в городе, осталась.

Мужчина качнулся взад-вперед, сунул руки в карманы и спросил:

– А вы, значит, мистер Плейс? Она всем говорила, что вы вернетесь.

Ван помотал головой и указал на Гарри:

– Этель его ждала, не меня.

– Простите, мистер Плейс, – произнес мужчина. – Этель больше нет. Почти все, кто здесь жил, погибли.

– Что значит больше нет? Она умерла? – крикнул Ван, но Гарри только кивнул. Он давно знал это.

Странное дело – теперь, услышав подтверждение своих догадок, он ощутил себя тысячелетним старцем. Ему показалось, что он вот-вот рассыплется. С трудом разлепив покрытые пылью губы, он поблагодарил незнакомца и побрел прочь от гор обломков, оставив позади все надежды.

– Что теперь будем делать, Гарри? – спросил Ван, шагавший прямо за ним. На дорогу до Сан-Франциско они потратили месяц. Спешить им было некуда. Когда Бутч сдался, Сандэнса искать перестали. Они проехали через несколько прежних своих укрытий и даже заглянули в Сёрклвиль, к Максу Паркеру. Тот безмерно обрадовался возвращению Вана, но здорово тосковал из-за Бутча.

– Как думаете, позволят мне его повидать? – спросил тогда Макс. – Я хочу его увидеть.

Но потом пришла новость о том, что Бутч сбежал, и Сандэнс с Ваном двинулись дальше.

– Я хочу отправить Гасу открытку, – говорил теперь Ван. – С мостом. Пошлю ее Эмме. Но подписывать не стану.

Сандэнс не ответил, и тогда Ван предложил:

– Можем узнать, где ее похоронили. Принесем цветы на могилу.

– Нет.

– Нет?

– Нет, Ван. Мне не нужно глядеть на ее могилу. Я хочу убраться из этого города. Никогда больше не хочу сюда возвращаться. Я сяду на первый же корабль в порту. И ни за что не вернусь. Хочешь, поезжай со мной, не хочешь, оставайся. Мне дела нет.

– Но… может, Бутч станет нас здесь искать. Он ведь теперь на свободе.

– Бутч нас искать не станет. Он всю жизнь пытался сбежать от тебя. Да к тому же теперь его всюду ищут пинкертоны и полицейские.

– Он снова двинется на юг. Мне так кажется.

Сандэнс вздохнул:

– Ему больше некуда деваться.

– Значит, я поеду с тобой. Я и раньше его всегда находил, и теперь тоже найду.

* * *

Джейн не могла заставить себя уехать из Солт-Лейк-Сити. Вместо этого она согласилась выступать на открытой сцене «Солтера» раз в неделю на протяжении всего летнего сезона, со Дня поминовения до Дня труда[35], и обещала дать концерт в канун Нового года.

– Я больше не хочу гастролировать, – призналась она Орландо Пауэрсу. – Я хочу покоя. Хочу спокойно воспитывать сына.

Когда Гарриманы уехали обратно в Нью-Йорк, мистер Пауэрс помог ей подыскать дом по соседству с его собственным домом. В саду росли розовые кусты и тополя, а на заднем дворе было так просторно, что хватило бы места и для собаки. Так что они с Огастесом завели собаку.

О Ноубле они не говорили. И о Бутче. И о Роберте Лерое Паркере. Они не называли этих имен вовсе не из гнева или страха. Причиной тому были любовь, и печаль, и тоска.

Новость о том, что Бутч сбежал из тюрьмы, наполнила обоих надеждой. Последовало томительное ожидание.

Он ничего им не сообщал. Не писал писем. Где бы он ни был, возвращаться он не собирался. Он помнил просьбу Огастеса.

– Он теперь слишком известен, – сказала однажды Джейн. – По крайней мере в Америке. Его фотографии расклеены повсюду. Ты ведь понимаешь, что он не может даже приблизиться к нам.

– Он ведь любил нас, правда, мама? – спросил Огастес. Ему нужно было верить в это.

– Да. Любил. И… любит. – Ее обида ушла, уступив место грусти, и в этой грусти было куда больше нежности. И доброты.

– Уж лучше потерять любовь, чем никогда ее не знать, – процитировал Огастес. Его учитель прочел им в школе поэму Теннисона[36], и Джейн была потрясена, обнаружив у английского поэта строки, словно прямо говорившие о ее возлюбленном.

И гнев, пустой и благородный. И птица, в клетке что живет.

Ей были знакомы и благородный гнев. И благородное отречение. И благородная скорбь, и благородное прощение. Это она была птицей, что жила в клетке, и ей пора было выбраться на волю.

Огастес получил от Эммы пару открыток, но их написал вовсе не Ноубл. На них не было слов, только рисунки. Совсем маленькие. Птицы. Тарантулы, ящерицы, змеи. Больше всего ему нравился чернохвостик в цилиндре. Так Ван давал им знать, что у них все в порядке. Огастес повесил открытки на стену у себя в спальне.

Единственное письмо, которое они все-таки получили, пришло от самого Роберта Пинкертона. В его агентство обратились, чтобы найти госпожу Джейн Туссейнт и ее сына Огастеса Максимилиана Туссейнта. Задача была простая, пинкертоны и без того следили за каждым их шагом с тех самых пор, как они обосновались в Солт-Лейк-Сити. Джейн даже знала в лицо главного местного агента и здоровалась с ним по имени.

Письмо, которое прилагалось к посланию Роберта Пинкертона, написал бывший поверенный Оливера. Эшли Чарльз Туссейнт, десятый граф Уэртогский, умер, не оставив наследника. По этой причине титул и имущество графа переходили к единственному потомку семьи мужского