Одинокое дерево - Мария Папаянни

своего ястреба – того, что носил его, Маркоса, имя; того, что любил высасывать мозг из костей. В какой-то момент Маркос вроде разглядел его. Он вскарабкался на камень, словно собираясь добраться до ястреба. Гордый охотник высматривал добычу. Маркос поднял руку и помахал ему, но ястреб не остановился. Он летел все дальше и дальше.

Маркос спрыгнул с камня и побежал. Вот теперь он захотел вернуться домой – и как можно быстрее. Представил, как мать плачет и убивается. Может, уже заставила отца отправиться в горы на его поиски. Но и тут он ошибся.

Дома было тихо, когда Маркос вернулся. Он попытался забраться в свою комнату через окно, но ставни оказались заперты. Какая-то тень мелькнула внутри, так что Маркос наклонился и припал глазом к отверстию, которое вырезал карманным ножом, чтобы ставни пропускали свет луны. Он увидел мать – та сидела на кровати, одна, очень спокойная. Маркос затрепетал – впервые. Захотелось броситься ей в объятия, поблагодарить за то, что не кинулась на улицу с криками, за то, что поняла: ему нужно немного побыть одному, совсем одному и вдалеке от людей.

Он всегда считал, что любовь матери чрезмерна. Он знал: ей непросто было выносить ребенка; прежде она не раз теряла детей во время беременности. Он услышал однажды, как про это судачат в деревне. Она сама никогда об этом не заговаривала, а он не спрашивал. Но с тех пор к Маркосу стали приходить другие мальчики – почему он всегда думал о них, как о мальчиках? – и зачаровывать его. С тех пор он ни разу не обнял мать. А теперь он снова захотел этого, кинулся к двери, оказался за маминой спиной, сам не поняв как, и раскрыл руки, но так и застыл, не в силах сомкнуть объятие. Словно ощутив тяжесть его тени, мама обернулась и посмотрела на него. Слезы наполнили ее глаза, но она не произнесла ни слова – только встала, ушла в кухню и уже оттуда крикнула ему, чтобы поторапливался, а не то чай остынет.

Когда Маркос снова вышел из дома, разум его был пуст или скорее впервые за долгое время ясен: никакого отца Манолиса и его проклятий, никакого Симоса и его разлюбезной Ундины, никакой Виолеты и подношений. Мать за два глотка, в какие Маркос выпил чай, успела рассказать ему все: что дом Николаса сгорел, что ни его, ни жены не было дома, что Виолета спасла сначала ребенка, а потом Василию. Но больше чем о Виолете Маркос думал о Матуле, которая, вся в копоти, сидела в углу двора и плакала от беспомощности, от того, что бросила ребенка в дыму. Он остановился перед домом Николаса. Обугленные руины.

– Видал, Марко? Но все прекрасно, – крикнул Николас из-за ограды.

– Что прекрасно? – невольно вырвалось у Маркоса.

– Прекрасно, что в итоге все в порядке. Моя дочь, моя жена, моя мать и Матула целы и невредимы. Все остальное поправимо. Знаешь, вчера вечером, когда я всех устроил по чистым кроватям – даже и не думал, что в деревне столько кроватей… – проговорил он и, будто забыв, с чего начал, застыл с глупой улыбкой.

– Ты сказал, вчера вечером…

– Да, так вот вчера вечером я сел и подумал, что вся жизнь состоит из мгновений – больших и малых. Какие-то остаются с нами навсегда, другие утекают как вода со двора. Секунды хватит, чтобы потерять все, чтобы тьма поглотила тебя навеки. А потом я подумал: почему это случилось со мной? И сам себе говорю, а почему бы и не со мной? Все беды – для людей, все радости и чудеса – для них. И вместо того чтобы сидеть и ужасаться катастрофе, я начал думать о чудесах, что мне подарила жизнь. Мы говорим, наслаждаемся хлебом, греемся у очага, используем инструменты, забрасываем сети в море, а затем жарим рыбу. Еще и вино делаем… Да мало ли в жизни вещей, что нам кажутся простыми, но только представь на мгновение, что их больше нет. И что тогда будет? Так что, Марко, теперь, грея руки у огня, я буду вспоминать не мой сгоревший дом, но человека, что когда-то, тысячи лет назад, ударив камнем о камень, увидел первую искру. Можешь считать меня тронутым, но, честное слово, с этого момента и навсегда, после постигшего меня несчастья, собираясь выпить вина, я прежде всего подниму бокал за человека, который додумался выращивать виноградную лозу и давить ее ягоды. А ты, Марко, как хочешь, но запомни мои слова. Ты еще мал, но, когда вырастешь, возможно, тоже однажды захочешь поднять бокал, как курица, прежде чем напиться, задирает клюв, славя Господа. Так что не жалей меня. Лучшей считай меня самым удачливым человеком на свете. После Пасхи я отстрою дом заново и сделаю его еще лучше прежнего.

– Если хочешь, Николас, и я тебе помогу.

– Конечно, хочу. И Симос пообещал мне прийти на помощь. И Илиас, и Йоргос, и Вретос. Вы отличной компанией были когда-то…

– Да, когда-то, пока не приехала…

Маркос запнулся, не успев произнести имя Виолеты, – не потому, что боялся Николаса, но мать сказала, что теперь Василия будет жить у Виолеты. Да и сам Маркос уже не понимал, так ли уж ненавидит ее сейчас, как ненавидел прежде. И все же кто-то должен быть виноват в необъяснимых событиях, что произошли в деревне.

– Ты хотел сказать, пока не приехала Виолета?

– Пока не пропали подношения, вот что я хотел сказать.

– А в их пропаже мы всей деревней безосновательно обвиняем Виолету.

– Я не знаю, Николас. Отец Манолис утверждает…

– Отец Манолис сегодня здесь, а завтра его и след простыл. Уж сколько времени он с нами, но так и не сумел полюбить нашу деревню. Виолета же отсюда родом и много лет мечтала вернуться, так что я встану на ее сторону. Деревня принадлежит ей так же, как и нам. Подумай об этом.

Маркос ушел. Он чувствовал, что все в его голове снова перепуталось. Однако ему понравилось, что Николас держал его за своего друга. Как будто их не разделяла такая разница в возрасте. Да и сам он теперь все воспринимал по-другому.

Тут Маркос увидел, как чуть дальше идет Матула. Несколько часов назад он бы сделал вид, что не заметил ее, или, будь рядом другие мальчишки, начал бы высмеивать, а в лучшем случае просто свернул бы за