Титус, наследник Сан-Маринский - Ольга Александровна Власова

– Не могу знать хитроумных планов его сиятельства относительно предстоящего пира. Однако хотел бы скромно заметить, что высокое искусство обязано не столько веселить толпу, сколько пробуждать в каждом из нас особое состояние сопереживания, именуемое в философских трудах катарсисом…

– И что же, в пьесе мир обречен погибнуть?

– Печально признавать сей факт, но, увы, да. Утонуть в бездонных пучинах океана.

Титус задумался. Потом, взлетев высоко, почти до неба, на гребне какой-то своей мысли, внезапно выпалил:

– А что, если мы снова изменим финал? Развернем его? Перевернем с ног на голову?

Шекспирус, выкатив в изумлении глаза, почти со страхом смотрел на наследника.

– Но кто же может спасти на ровном месте целый обреченный мир?

– Deus ex machina[3]. Он же всегда есть у нас в запасе, правда? Чем драматург Шекспирус хуже драматурга Еврипида?

9. Пир

Утро того дня, когда заговорщики собирались проникнуть в замок, чтобы похитить Волшебное перо, выдалось нелогично безмятежным. Наследника разбудил карлик-повар, заявившийся во внутренний дворик чертыхаться и колоть дрова. Блаженно подставляя лицо новорожденным солнечным бликам, Титус прислушивался к ругательствам, и, о чудо, они тоже радовали его. Звуки и образы, принятые извне, попадали в невидимый, подогреваемый утренним солнцем котел, и солнечное тепло тут же сплавляло их вместе в удивительное зелье, один-единственный глоток которого давал силы на дни, даже недели вперед. Титус лежал и размышлял с радостным удивлением о том, что спустя целых три года после изгнания из замка он все еще жив. Более того – теперь может сделать так, чтобы выжили и тысячи других, пострадавших от его глупости. Едва повар, бросив на камни с лязгом топор, принялся собирать наколотые дрова, Титус бодро вскочил на ноги и побежал во двор, к колодцу, облиться холодной водой. Оттуда стрелой помчался греться и завтракать на кухню, где уже вовсю пылал огромный очаг. На душе по-прежнему было солнечно. Пришли воспоминания из прошлой жизни – как ни странно, хорошие. Так он чувствовал себя в дни рождения, когда очередной прожитый год сваливается с плеч и ты подсознательно надеешься начать с чистого листа – намного лучше и интереснее.

Спустя пару часов к дому ростовщика подкатил запряженный парой лошадей фургон, разрисованный цветными пляшущими буквами: «Всевозможные увеселения. Театр драмы и комедии Сан-Марино». В фургоне обнаружились позеленевший больше обыкновения, с глазами навыкате Шекспирус и бесстрастный, будто статуя, Марк. Половину повозки занимали сложенные друг на друга закрытые деревянные ящики, на которые литератор примерно раз в десять секунд бессознательно косился через плечо, после чего его лицо, кажется, становилось еще более зеленым. Другие две повозки с актерами театра и реквизитом уже направились прямиком в замок. Приблизительно в этот же час Леон, вызвавшийся охранять в день пира покои герцога, прогуливался туда-обратно по крепостной стене, нетерпеливо всматриваясь в спираль дороги, а ростовщик Михаэль, покряхтывая и потея от страха, вместе с мальчишкой-помощником выводил из конюшни лошадей, на которых заговорщики собирались улизнуть, прихватив с собой Волшебное перо.

Где-то на полпути к замку фургон нагнал остальную часть передвижного театра, там же решили устроить часовой привал, свернув с дороги на опушку молодого, только оперившегося соснового леска. На траве расстелили куски холста, выложили дорожный перекус – вчерашний хлеб, сыр и несколько жареных куриц. Потом актеры, разбившись на пары, начали повторять роли для пьесы, а Титус, которого тянуло побыть одному, тихонько отошел обратно к дороге и улегся в траву, словно занырнул на дно мелкого, сплошь заросшего водорослями пруда. Он надеялся скрыться от всего и всех, но, напротив, сразу попал в иной, невидимый сверху, но плотно, до самых краев забитый обитателями микромир. Здесь в избытке наблюдались все те же хлопоты, нередко встречались драмы и даже трагедии. Сначала муравьи таскали мимо носа Титуса соломинки, вызывая умиление пресловутой деловитостью, но вслед за тем в поле зрения явилась целая рыжая процессия, что, как катафалк, увлекала своим потоком огромного черного жука – неподвижного, видимо уже парализованного ядом. Титус захотел было его спасти, но тут же подумал, что жук, во-первых, уже наверняка мертв и, во-вторых, вмешательство в природные законы вступит в противоречие с чем-то обязательным, что управляет всем вокруг, нарушит негласный священный обет, который дают живые существа в обмен на жизнь. Может статься, Архивариус точно так же рассматривает сейчас их повозки с заоблачных высей, и любое его действие – вроде бы на стороне добра – будет выглядеть так же дико, как если бы Титус отнял у муравьев их законную добычу. Припомнился похожий на медведя пьяница из «Рая для усталого путника», вопрошающий небеса о человеческих бедах. «Чем я, ничтожная букашка, могу расстроить всемогущего создателя? Разве сам пялюсь все время на букашек, что ползают у меня под ногами?» Почему монах был так уверен, что они совсем не букашки у творца под ногами? И расстояние между ними вовсе не такое, как между Титусом и вот этими муравьями? Он снова долго разглядывал муравьев, которые казались совершенными в своем знании, куда надо бежать и что делать в каждый момент времени. Тоже пришло желание – забыть обо всем, стать частичкой этой жизни, ни хорошей, ни плохой, заполненной исключительно делами, расписанной от начала и до конца законами природы. Превратиться в козявку, которая в любой момент времени знает, причем вовсе не из головы, чем себя занять. По чьей блажи человека взяли и вытащили из столь идеального круговорота, где каждому расписана его роль?

«А вот и доказательство того, что мы не козявки, – подумалось ему. – Козявка в отличие от меня не может желать быть не козявкой. У меня же есть выбор. Я могу стать наследником Сан-Маринским, козявкой, вообще кем захочу».

Кто-то тронул его за рукав. То был Марк – он жевал соломинку и глядел почему-то в сторону.

– Пора. Мы выступаем.

Спустя час Титус увидел замок – высоко-высоко, на вершине темного конуса горы возник призрачный силуэт, похожий скорее на живое существо, гигантскую хищную птицу. Видение не запустило никакого эха внутри, не отозвалось болью, сожалением или, напротив, радостью. Возможно, мелькнула мысль, это оттого, что перед ним одни только стены и ничего больше. Архивариус пребывает непонятно где, Мюллер, очевидно, тоже не остался прислуживать двойнику. К воротам театральный обоз подполз уже после полудня, когда небесные весы начали склоняться к западу. Из каменной арки, украшенной щитом «Добро пожаловать!», выглядывал длинный пыльный хвост повозок и карет. Часть из них пропускали внутрь крепостной стены, большинство же распрягали прямо у стен, где была