Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

распутницы, а старый Шайго все будет проповедовать, что я должен любить своих бедных родителей, раз уж они сделали такую глупость — послали меня учиться, ибо сыновья, известное дело, как только становятся умнее отца, тотчас садятся ему на шею. «Все вы, голубчики, сукины дети!» — заключит он. Бимби будет ухмыляться и всю дорогу спрашивать: «Ну, как жизнь, что поделываем, когда у нас свадьба?» Он не решается говорить со мной на «ты», так как всего на семь лет старше меня, но ему и в голову не придет предложить мне когда-нибудь выпить на брудершафт.

— Ну? — уже нетерпеливо спрашивает дядюшка Питьо. — Сдавать тебе карты?

Во мне вспыхнула злость. Значит, они не отколовшегося односельчанина решили пригреть — просто им нужен партнер? Они ведь в шнапсер из-за Бимби играют, Бимби бестолочь и в ульти все вечно путает. Однажды его крепко отколотили из-за этого в корчме. И, конечно, в шнапсер лучше всего играть вчетвером.

— Спасибо, дядя Питьо, но в Вижлаше сядет один мой друг…

Бимби раскрывает рот от удивления и нервно застегивает ворот кителя.

— В Вижлаше? Да ведь мы там не останавливаемся. Так что, приятель твой… ему там не сесть…

Чтоб ты сдох, Бимби!..

— У меня экзамены! — вскрикиваю я в отчаянии. — Я должен готовиться!

Старый Шайго, как ягуар, выжидавший подходящую минуту, оскорбляется:

— Ежели некоторым образованным молодым людям не по нраву общество друзей его отца… — он выуживает из кармана сигару, откусывает кончик, зажигает, глубокомысленно дымит. (А-а, черт, заканчивай уж!..) — Что ж, тогда скатертью дорога… хоть назад, хоть вперед…

— Дядя Шайго, — пытаюсь я превратить все в шутку, — назад нельзя, это последний вагон!

Старик тычет своей смердящей сигарой в смущенного дядю Питьо.

— Вам сдавать!

— Словом, так вот, — бормочу я, красный, как рак, — экзамены… я должен до Пешта повторить двести страниц.

Бимби сочувственно расстегивает китель, старый Шайго неумолимо дымит. Меня разбирает злоба, вернее, я разжигаю ее в себе, думая о чёрствости этих людей, обвиняя их мысленно в бестактности. «Не понимают, что мне учить надо», — бормочу я, но дверь за собой закрываю как крадущийся вор. Я смущен, как будто меня уличили в чем-то вроде классовой измены. Ну и пусть! Я должен уснуть! Вхожу в большое общее купе. Одно семейство уплетает ветчину с луком, другое, разувшись, собирается сладко выспаться хоть бы под утро, и по запаху чувствуется, что кто-то везет водку из выжимок. Воздух грязновато-серым, отвратительным газом клубится вокруг лампы, и в этом адском чаду я вдруг замечаю Фрицике Гуйаша. Фрицике Гуйаш своими ботиночками без устали месит дерматиновое сиденье, розовыми ручонками тянется ко мне и изо всех сил орет. Его родители улыбаются и гордо кивают головами. С налившимися кровью глазами я бегу прочь.

Придерживаясь за стены, выхожу в складчатый тамбур, мир вокруг гремит и грохочет, стальные пластины ходят у меня под ногами, тело обволакивает пар. Несколько минут я заигрываю с мыслью остаться тут, потом все же решаюсь войти в следующий вагон. Я тут же раскаиваюсь в содеянном и все-таки продолжаю идти, как обезьяна к змее; медленно переставляю ноги, шаг, другой, еще шаг — вот я уже стою лицом к лицу с тетушкой Чобанкаи. От всей ее внушительной фигуры зловеще веет дружелюбием.

— Ах, деточка, деточка, и вырос же ты с тех пор, как я тебя не видела!

— Мы виделись три недели назад, тетушка Чобанкаи… — вступаю я в неравный бой.

— Но как же ты изменился, сынок! Ай-яй-яй, время-то как летит! Кто мог бы подумать? Никто не мог бы подумать! Вижу, знакомое лицо — я так и обомлела, какой же ты стал крупный, здоровый парень!

— Я болен! — взмолился я, уже зная, что последует. — И еще маленький, тетя Чобанкаи!

— Погляжу я на вас, молодежь, — дернула она своими атлетическими плечами, — вам прямо некуда силу девать! А мы идем себе помаленьку к могиле…

— Что вы, тетя Чобанкаи! Да вы крепкая, как железо!

Она рукой проводит по уничтожающе подобранным губам, в глазах грозные огоньки.

— То-то оно, детка. Ты молод и здоров, где тебе понять! Я одна чувствую вечерами: то сюда кольнет в подзвонощник, — она именно так и сказала «подзвонощник», — то в поясницу вступит, точно стрелой пронижет, нелегкая!

Теперь уж ее было не остановить, и я, словно в дурмане, уставившись на ее все быстрее двигающийся рот, думал, не гипнотизерка ли она. Иначе как объяснить, что я прямо подошел к ней, так просто, без сопротивления, без попытки удрать! От тетушки Чобанкаи и дома никому не спастись, если ей захочется поговорить! Я не свожу глаз с ее разевающегося рта и борюсь с желанием заткнуть эту брешь своей шляпой.

— Говорю как-то твоей матери: «Ох, соседушка, сынишка-то ваш, крепыш этот, вырос, можно сказать, на моей сливе». «Не печальтесь, соседка, — рассмеялась твоя мать, — старший спустился, — младший залез, правда?» Ох, и плутишка же этот твой брат, скажу я тебе! — Она снова, — вот ведь сатана! — жеманно проводит тыльной стороной руки по губам. — Вот хоть нынешним летом, зовут меня: сливу, мол, из вашего сада воруют. Я бегом в сад. «Кто это ворует?» — спрашиваю. И что же вижу? Сидят они на дереве, твой братец с этим, как его, Роби, и кричат: «Это мы, мы воруем, тетя Чобанкаи!» Бедная Маришка, сынок у нее, нечего сказать, одарило ее небо этим Роби.

Мой мозг застилает багровый туман. Я вскакиваю, хватаю с багажной сетки сумку и шарахаюсь прочь. Тьфу, шляпу забыл! Назад! Тетя Чобанкаи все еще говорит, она не может сразу осадить свой язык.

— Мне дурно, — лепечу я, — мне очень-очень плохо! — уже выкрикиваю и бегу, как преследуемый заяц.

В холодном безлюдном коридоре, согнувшись, прижимаюсь к темно-коричневой стенке купе. «То сюда кольнет в подзвонощник, то в поясницу вступит, точно стрелой пронижет, нелегкая!» Нет! Достаточно! Хватит мне болтливой любезности, фамильярности этих толстокожих! Мои веки горят от усталости, в голове стучит в память о попойке. Еще один знакомый — и я перегрызу ему горло!

В зените отчаяния, едва волочу по коридору ноги и вдруг, не веря глазам своим, останавливаюсь.

Над дверями купе надпись: «Для некурящих». В купе — один-единственный мужчина. Читает… Его серьезное спокойное лицо я вижу впервые. От этого человека веет пуританской уравновешенностью и, насколько мне удается определить сквозь стекло, безмолвной строгостью. Быть может, именно это, подобно дамбе, и оградило купе от пенящегося потока болтливых, не допустив его в стены святилища. Вполне возможно, что у этого пассажира вообще нет знакомых. Сидит и читает.

Я с благоговением переступаю порог купе, в нерешительности покашливая, не