Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

Да и что бы я мог спросить у старика или сказать ему? Когда мы проезжали хутор Балаж и Фери показал мне хлев, где вечером мы можем поговорить, у меня внезапно екнуло сердце, так захватила меня вся эта обстановка: посыпанная гравием дорожка, ведущая к зданию, с двумя рядами молодых тополей по сторонам; трехкомнатный дом с водопроводом, который кооператив построил на месте прежней квартиры управляющего имением для поселившегося здесь свинопаса; колодец, вспорхнувшая стая голубей и открытая дверь, в которую я войду. У меня перед носом пролетел шмель, и сам не знаю почему, я весь вечер слышал это жужжание. При этом я чувствовал, что все, что я продумал и пережил за два дня, вздымается и опадает, возникает и исчезает в судьбе Иштвана З. Даже его страдания экспроприировала история, чтобы придать драматическим перипетиям человеческий облик, индивидуальный и все-таки всем знакомый. Думая о встрече с ним, я тут же отказался от моего тайного писательского намерения. Репортаж охотнее всего я написал бы не о буднях одного села, а об эпохе, одной из символических фигур которой мог бы быть, пожалуй, именно он, выкарабкавшийся из собственного ада безвестный крестьянин со шрамом-полумесяцем на худощавом лице и с заживляемыми временем ранами в душе.

Перевод Т. Воронкиной.

Эндре Герейеш

КЛАССОВАЯ БОРЬБА В ШЕСТЬ УТРА

— Эй, сынок! — кричит дядюшка Питьо Колесар, и его зычный, как военная труба, голос — точно удар в спину. — Иди сюда, сынок!

Едва я увидел их, у меня мурашки забегали по коже. Пригнувшись, я хотел шмыгнуть мимо, но этот маневр был приостановлен громовым окриком. Тогда я обернулся, придал своему лицу, — надеюсь, что удачно, — радостное выражение и вошел в купе. На обтянутых зеленым дерматином сиденьях громоздились трое: дядюшка Питьо Колесар с отшлифованной, как бильярдный шар, головой, старик Шайго и Бимби Сабо. Поезд наш грохочет по рельсам в стуже февральского утра, за окнами густая промозглая тьма. Как поступает обычно человек при таких обстоятельствах? Шумно раздвинув дверь, с широким и громким приветствием протискивается в купе и после звонких и крепких рукопожатий вступает в оживленную беседу, отдавая должную дань патриархальным традициям своего села. Приятно в тепле, под дружелюбными взглядами расправить конечности и, уподобляясь пеликану, вскармливать отеческое расположение дядюшки Питьо. Но вместо этого, я, механически улыбаясь, придумываю отговорку. Истинные причины здесь неприемлемы; что если скажу, что некогда, надо готовиться к экзаменам! Пожалуй! Я в отчаянии ищу способ, чтобы спастись.

По пути на станцию мне встретился Мики Батони, мой бывший школьный товарищ и сосед по парте. Мики с бестактностью трезвого и более или менее отдохнувшего человека приветствовал меня, хлопнув по спине, и тут же стал распространяться о выпавшем на его долю счастье. «И чего ты не женишься, старина? — спросил он горячо. — Ну что за жизнь одному в этом бездушном каменном мире? А вот если бы около тебя пищали твои птенцы, старина!..» И тут же в кромешной тьме, скользя по мокрым шпалам, он достал бумажник и стал показывать фотографии своего дитяти. При свете спичек. (Двадцать четыре снимка!) Я спал всего-навсего часа два, — слишком затянулась пирушка, начавшаяся, как обычно, вялым чоканьем, — у меня еще не вышел хмель из головы, мутит, болит голова, хочется спать. Спать или, спрятавшись подальше от людей, уйти в аскетические размышления. «Женись, старина, — трещит Мики Батони, — ты ведь знаешь мою жену, но погоди, ведь вы давно не виделись, погляди, какая славная вышла из нее молодуха, на вот, дружище, посмотри!» (Снова двенадцать фотокарточек!) Я слушаю излияния счастливого главы семейства, и в душе моей начинают шевелиться мрачные чувства. «Мики, ты идиот, — думаю я о нем без всякого почтения, — ты трезвый осел, ты, ты толстокожий бегемот, человек с упорядоченной душой, вот почему я никогда не мог считать тебя настоящим другом! Ведь тебе и в голову не приходит, что меня сейчас, в это утро, меньше всего интересует твое потомство и твоя славная молодуха. Тебе, дурню, не понять, что мне трудно покидать эти места, что и теперь, несмотря на двухлетнее отсутствие, меня гложет тоска по родному краю и так тяжело оставлять Эдитку. Моя душа взъерошена, словно стог после урагана, а ты еще дразнишь меня своей устроенностью!»

Раздражение мое улеглось лишь с прибытием поезда. Я вскочил в последний вагон, призванный защитить мою персону от благополучия Мики, и это мое освобождение наполнило меня такой радостью, что я даже помахал ему рукой на прощанье. Он стоял под фонарем, махая, потом указал на свое обручальное кольцо и стал нежно укачивать собственную руку. Еще раз обернулся, еще раз помахал мне и пошел на завод. И при всем, подлец, даже не опоздает на работу! Темнота заглатывает его фигуру, и для меня начинается жизнь! Сейчас найду приличное купе, почитаю минут десять, затем на боковую и — спать до самого Пешта…

— Эй, сынок! — кричит старый Колесар, и его зычный, как военная труба, голос — точно удар в спину. — Иди сюда, сынок!

— С добрым утром, дядя Питьо! — говорю я в отчаянии. — Что, решили прокатиться?

— И не куда-нибудь, а в Пешт! Едем учиться, сынок, на старости лет. Поставили новую машину, вот и едем ума-разума набираться.

— В ульти играете?

Дядюшка Питьо, опешив, уставился на меня, его объемистый живот укоризненно колыхнулся.

— Ну уже и ульти… Ах ты, горожанин несчастный, ты уже ульти со шнапсером путаешь?!.

— А вы заходите, — улыбается мне, ерзая на месте, Бимби Сабо и поспешно расстегивает ворот своего железнодорожного кителя. — Заходите!

— Скажу тебе, сынок…

Я с ужасом смотрю на дядюшку Питьо — вот сейчас начнет он свои анекдоты, так что задрожат стены.

— Вспоминается мне сейчас тот веребейский бондарь! Он тоже ушел из дому в город, а потом…

— Хоть ты и заделался столичным жителем, браток, — прерывает дядюшку Питьо старый Шайго, и я с благодарностью гляжу на него: его песенки я тоже знаю все наизусть, но, по крайней мере, дядюшке Питьо не удастся теперь рассказать историю веребейского бондаря. — Хоть ты и столичный житель, а все ж не побрезгуй зайти к нам в купе, авось, не завшивеешь!

— Ну так как? — улыбаясь ерзает Бимби. — К нам?

«Господи на небеси, не оставь меня — спаси! И скажи, если бы у тебя так же шумело в голове и слипались глаза, ты бы вошел к ним? Сейчас дядюшка Питьо начнет пережевывать свои старые анекдоты, и, если я не буду ржать при этом, расскажет дома отцу, что я грустен и болен, что меня загубили пештские