Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

почтальону или городовому счастье приобрести свой собственный дом, да к тому же и пенсию, чтоб он мог ковыряться с утра до вечера в своем садике, как наш брат пролетарий сразу же становился для него вонючим и он не узнавал старого соседа, какого-то там кузнеца, — все они такие, «начальство»!

Отец мой, правда, был столяром в большой мастерской в нашем околотке, но работал он на хозяина и зарабатывал в основном тем, что делал гробы для местной туберкулезной больницы, правда, за каждого покойника приходилось подмазывать смотрителю, но на это еще кое-как хватало. Словом, жизнь у бедняги была очень безрадостной, бился как мог. Когда вспоминаю его, передо мной почему-то встает не его лицо, а ладони — большие, желтые, мозолистые. И умер он как-то глупо и бессмысленно. Летом сорок четвертого недалеко от нас упала американская бомба, но почему-то не взорвалась. Тогда наши местные власти во главе с управляющим и тыловыми генералами заявили: они де, мол, эту бомбу обезвредят, вынут предварительно из нее запал и выставят напоказ для обозрения. Вывезли ее с пашни и положили во дворе бывшей управы, где выдавали карточки на хлеб, масло и всякие другие бумажки и где в очередях за ними часами простаивали женщины, старики и дети. Там специалисты стучали по бомбе и катали ее до тех пор, пока она не выдержала и взорвалась, прихватив с собой в лучший мир человек двадцать-тридцать и сметя с лица земли с десяток домов. Там-то и погиб мой бедный отец, хотя ему не было и сорока пяти и он усердно готовился к лучшей жизни, где должны были ему, наконец, воздать должное. И осталась мать одна, как перст, для того только и жила, чтобы радоваться на старшего сына да печалиться обо мне.

Каким, думаете, вернулся я домой после всех моих мытарств? Я был полон гнева и решимости отомстить мерзавцам, причинившим столько зла и погубившим моего отца.

Но все это я только для того говорю, чтобы каждый понял: одного желания мало, в жизни нужна еще и удача или большая настойчивость, а может быть, и то и другое вместе, этого, наверное, сам господь бог не знает.

Когда я пришел на завод запасных частей, в конторе все сошло гладко: им нужны были люди, нужны и слесари, так что ни словом не попрекнули, хотя и знали, что с предыдущей работы меня выгнали с дисциплинарным взысканием: нашлись там люди добрые, которые не забыли вписать это в мою трудовую книжку. Но ничего, все обошлось, — знай только впрягайся поскорей в работу. Вместе со мной взяли еще одного типа, тоже с дисциплинарным взысканием и тоже слесаря. Ну, думаю, это уж, пожалуй, слишком, хорошенького и то лучше понемножку, а людей с дисциплинарным взысканием и подавно. Но каждый пусть стоит за себя. Судьба не гладила меня по головке, а так и швыряла туда-сюда из-за моего дурацкого характера: счастье еще, что я отделался только выговором в трудовой книжке, а не попал на государственное содержание, а ведь и до этого легко дойти могло. Правда, большего удара, чем когда меня бросила жена, пожалуй, и быть не могло, — но она была права, и дочка, которая уже понимает, что к чему, дичится меня, словно чужого.

Поэтому, когда я шел к цеху по заводскому двору и увидел перед собой красные кирпичные здания, стоящие в ряд, словно в строю, когда, обернувшись, увидел ворота, через которые нельзя было пройти без пропуска или контрольного листка, — сознаюсь, сердце у меня сжалось. Я всегда боялся этого — жизни большого завода: мне чудилось, будто я замурован в четырех стенах, окружен каменной оградой, вписан туда и сюда. От этого мне всегда становилось тошно, я старался по возможности работать там, где можно было свободно приходить-уходить. Вот на изоляционном заводе, откуда меня уволили с дисциплинарным взысканием, нас всегда посылали куда-нибудь в провинцию, где мы работали на стройках, там я накручивал на трубы белые стеклянные нити и видел их даже во сне. А перед этим я несколько лет работал на строительстве моста, немногие могли бы похвастаться такими высокими процентами выработки, как я, работа шла непрерывно и зимой, и летом, но уж и вытянула она из меня все соки, так что я исхудал, как сухой стручок.

Ну, словом, стоило только мне подумать, что «от и до» я сам себе не хозяин, меня всего передергивало. И, поверьте, вовсе не потому, что тяготился работой, нет, просто дисциплины не выносил. У каждого ведь свои заскоки.

Ну вот, пришел я в новый цех, вижу, народ здесь придирчивый и порядок любит до чертиков. Около токаря стружка вся подметена и аккуратно собрана в уголке, тиски блестят от масла, напильники висят на стене по порядку, всюду развешаны плакаты: мол, осторожней, берегись несчастных случаев, ну и всякое такое. А закуток у начальника цеха — что твоя аптечка, окна чисто вымыты. Когда я предстал перед начальником цеха, он испытующе посмотрел на меня сквозь очки в роговой оправе, как на больную лошадь. Это был высокий светловолосый здоровяк лет пятидесяти, под спортивным трико играли тугие мускулы, глаза были с каким-то красновато-коричневым отблеском, как у бронзы.

— Словом, вы и есть Иштван Хадур, — произнес он твердо, но тихо, — ну что ж, ладно, коли ладно.

Дал он мне задание, но без напарника, судя по всему, хотел узнать, что я собой представляю. Надо было точно, по размеру, заточить железки, а я все никак приноровиться не мог, даже попортил несколько штук.

В первую неделю выработка была такая скверная, что я подумал, — вот, дьявол, эдак и за комнату заплатить не из чего будет — прежняя-то наша квартира осталась жене с ребенком, а сам я снимал комнатушку.

В цеху никто не задевал меня, но и разговаривать особенно никто не стремился. Ведь я был неоднократным нарушителем дисциплины, и они, не знаю уж откуда, знали это. Даже второй новичок, — тот, что тоже пришел с дисциплинарным взысканием, — держался от меня подальше: надеялся, бедняга, что так ему, может, легче будет освободиться от старого клейма. К тому же я приметил или, скорее, чутьем понял, что кое-кто чересчур тщательно запирает свой шкаф — боится, как бы что-нибудь не исчезло. Не таким сотворил меня бог, чтобы я, как факир, молча проглотил это. Но все же я помалкивал — пора бы уж, думал, и отучиться от заносчивости. Вот, например, на строительстве моста как-то прицепился ко мне бригадир, — что я изо дня в день опаздываю на работу.