Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

— С добрым утром! — все же говорю я.

Незнакомец подымает спокойные, приветливые глаза. Его голос тих, но не лишен металла.

— Доброе утро!

На тонком умном лице располагающая улыбка, она исключает выражение невежливой замкнутости, но далека от того, чтобы выродиться в провокационную любезность. Меня наполняет гордость: за то, что за одну-единственную секунду я уловил все эти особенности своего попутчика и что понимаю его!

Со вздохом облегчения устраиваюсь на скамье, и, дабы не беспокоить другого человека, умеряю шумную работу своих легких. Он приподымает свою книгу, и я читаю ее название. Нет, это не нескромность — скорее, признание товарища по оружию, так два витязя из пограничной крепости смотрят, что в руках у товарища: меч или копье? Мой попутчик читает Хемингуэя по-английски. Я не могу читать Хемингуэя по-английски, но очень люблю на венгерском.

Я смущенно отвожу взгляд, встретившийся с поднятыми умными синими (или серыми) глазами попутчика. Он слегка приподнимает брови и усмехается. Понимаю. Он частично поощряет мой интерес и отвечает мне тем же, частично же поощряет меня к следующему шагу. Но в последнем я не уверен, и мне не хотелось бы диссонансным аккордом разбить намечающуюся гармонию. Итак, мы читаем, а поезд мчится, и, выглянув наружу, я вижу, как за черным окном пролетают снопы искр. Удивительное зрелище. На миг забыв даже о своем попутчике, гляжу во все глаза на эти сверкающие, обезумевшие снопы, и вдруг с замирающим сердцем вижу на его лице отблеск моих эмоций. Это был следующий шаг, или, если угодно, сигнал. После некоторого колебания я совершаю третий шаг. Закрываю свою книгу, кладу на столик, вскидываю глаза… И встречаю улыбающийся взгляд.

Он заговорил первым.

— Удивительно, неправда ли? Мне было шесть лет, когда я увидел впервые эту картину, и с тех пор в плену у нее…

— Очень красиво, — подхватываю я жадно, но мою радость портит недовольство самим собой: выходит, эта плоская фраза «очень красиво» — все, что я способен выразить.

— Мне не хотелось бы вас беспокоить, — улыбается мой попутчик, и я вижу по его лицу, что он сам понимает, что не может мешать мне.

— Что вы, что вы, — протестую я, — вы меня нисколько не беспокоите!

Я готов убить себя! Мне хочется искриться остроумием, а с моего языка слетает жалкая пресность, черт подери! Я поглядываю на его с завистью и восхищением, у него она в крови, эта свободная от рисовки учтивость, эта чарующая сдержанность. Меньше всего хочется мне показаться ему провинциальным чурбаном.

— Вы, — он указывает на мою книгу, — увлекаетесь Хаксли?

— Отнюдь нет, — категорично отрицаю я. — Он очень холоден.

— Но зато очень интеллектуален!

Меня чуть смущает его поучительный тон, и я с некоторым раздражением парирую:

— Да. Головокружительно интеллигентная полуулыбка в уголке рта — и все.

— Не это его главная беда, а ненормальные размеры мозга.

Надеюсь, он не заметил, что эту фразу его я не совсем понял. На миг становлюсь настороженным и грустным, мысленно стараюсь оправдаться, дескать, Хаксли мы еще не проходили. Ох, я идиот! Хорошо еще, что не произнес этого вслух, как запуганный первоклассник!

— Вы — чемпион по мотоспорту? — спрашивает он с коротким смешком, и я не знаю, как отнестись к апломбу, с которым это было сказано.

— Почему вы так думаете?

— У вас такая моточемпионная внешность.

Меня кольнуло сказанное, собеседник был прав. В соотношении с моим ростом, у меня слишком широкие плечи, с людьми я держусь как-то взвинченно и, из-за неуверенности в себе, резковато. Мне недостает элегантности и естественности.

Пытаюсь острить:

— Я чемпион по галушкам.

— А я центральный защитник, — говорит он примирительно с едва заметной улыбкой, и я снова нахожу его неотразимым: этот человек играет на моих настроениях, как на каком-нибудь инструменте. Я чувствую в нем спокойное сознание своего достоинства и превосходства и завороженно слежу за ним. Он протягивает мне руку, и долю секунды я барахтаюсь в смеси надежды и отчаяния. Если его рукопожатие расхлябанное и напоминает прикосновение пресмыкающегося, я, вероятно, разочаруюсь в нем, а если разочаруюсь, мы больше не разговариваем. И вот его ладонь охватывает мою руку, я чувствую спокойное, ненарочито сильное пожатие. Ура!

— Сюда, сюда идите, эй, Йошка!

Вопль, точно вандал, врывается в тишину коридора, за ним следует разнузданный топот ног, хлопание дверьми. После первого испуга нас охватывает равнодушие смертников: враг пробился, это конец!

Дверь распахивается, да так, что треск ее кажется мне пощечиной. В купе врываются, вваливаются. Атаку ведет коренастая женщина лет сорока, вся закутанная в черный мохнатый платок, из которого белеет только ее настороженное жесткое лицо. Она распоряжается хлестко и решительно, говорит немного, но крикливо, каким-то своеобразным режущим голосом. Вошедшие шумно отдуваются, суетятся, в нашу сторону даже не глядят. Я оглушен свалившимся на меня шумом битвы, я даже не успел еще как следует взвесить опасность. Постепенно прихожу в себя. Они одеваются, раздеваются, рассовывают узлы — их штук двадцать, швыряют туда-сюда корзины и сумки, но по-прежнему с каким-то глупым упрямством избегают глядеть на нас. Им невдомек, что люди иногда здороваются, что этот атаман в мохнатом платке мог бы орать потише. Они все еще не отдышались. Я и прежде замечал, что деревенских людей выбивает из колеи уже самый факт езды, но с такой крайностью еще не сталкивался. Наконец, они разместились, и я с каким-то мазохистским интересом принялся разглядывать их. Их четверо. Молодуха, до смешного похожая на пожилую, сидит в полушубке с меховым воротником, на голове — платок, на ногах — высокие ботинки. Она молчит со строгим лицом. И правильно делает — если у нее голос такой же приятный, как у ее мамаши. Молодой муж — по всему видно, заводила, скалится в широкой улыбке, оглядывает своих спутников, только нас по-прежнему не замечает. Его негустые длинные волосы с пробором на темени свисают на большие уши. Под носом — миллиметрово тонкие усики покорителя сердец. Видимо, он был первым парнем на деревне, этот дон Жуан, уж он-то заслужил свою жену. Мальчугану года четыре, он глядит в одну точку так же тупо и безмолвно, как его мамаша, и шмыгает сопливым носом, больше, пожалуй, о нем нечего сказать.

— В общем, они сами все пересчитали и оказалось, что дом можно поднять и за сто сорок тысяч. Вот за что понадавал Гажи оплеух инженеру.

— Йошка, Йошка! — вклинивается в рассказ голос тещи. — Раз уж ты там был, надо бы тебе удержать его от этого!

— Э, удержать, удержать! Гажи надрывается, из шахты не вылазит, его бы воля — вовсе не выходил