Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

лишь ту часть, что доступна его полю зрения и способу видения. Ему присуща, как и каждому, но в крайне гиперболизированном виде, мания так сократить себя, чтобы взгляд окружающих мог охватить его.) Если бы Робинзон из упрямства, или смирения, или страха, или неведения, или тоски никогда не покидал самой высокой или, вернее, самой видимой точки своего острова, он скоро погиб бы, но поскольку он, не рассчитывая на корабли и их слабые подзорные трубы, начал исследовать остров и радоваться ему, он остался в живых и в конце концов – хотя вывод тут сам собой не напрашивается – все‑таки был найден.

19 февраля.

– Ты делаешь из своей нужды добродетель.

– Во-первых, это делает каждый, во‑вторых, этого я как раз и не делаю. Я оставляю свою нужду нуждой, не осушаю болота, а живу в их лихорадящих испарениях.

– И именно из этого делаешь добродетель.

– Я уже сказал – как каждый. Кстати, я делаю это только из-за тебя; я беру грех на душу, чтобы ты оставалась добра ко мне.

* * *

Моя тюремная камера – моя крепость.

Ему все дозволено, не дозволено только забыться, а значит – все запрещено, за исключением того, что в данный момент необходимо.

Ограниченность сознания – это социальное требование. Все добродетели индивидуальны, все пороки социальны; то, что считается социальной добродетелью, например, любовь, бескорыстие, справедливость, самопожертвование, это лишь «удивительным образом» ослабленные социальные пороки.

Разница между «да» и «нет», которые он говорит своим современникам и каждому, кому, собственно, мог бы их сказать, должна бы соответствовать разнице между смертью и жизнью; но об этом он тоже может лишь догадываться.

Причина того, что потомки судят о человеке более правильно, чем современники, заключается в самих мертвецах. Человек раскрывается в своем своеобразии лишь после смерти, когда он остается один. Быть мертвым для человека значит то же, что субботний вечер для трубочиста, – с тела смывается копоть. Становится очевидным, кто кому больше вредил – современники ему или он современникам; если верно второе, значит, он был великим человеком.

Мы всегда обладаем силой отрицания, этим самым естественным выражением постоянно изменяющегося, обновляющегося, умирая – возрождающегося, человеческого борцовского организма, но не обладаем мужеством к отрицанию, в то время как жизнь – это ведь отрицание, следовательно, отрицание – утверждение.

Он не умирает вместе со своими отмирающими мыслями. Отмирание – это лишь явление в пределах внутреннего мира (который продолжает существовать, даже если он – только мысль), это такое же явление природы, как и всякое другое, – ни радостное, ни грустное.

* * *

«Подняться ему мешает определенная тяжесть, чувство надежности в каждом отдельном случае, мысль о приготовленном и предназначенном только для него ложе; бездействовать же ему мешает гонящее его с ложа беспокойство, мешает совесть, бесконечно бьющееся сердце, страх перед смертью и стремление преодолеть ее, – все это не дает ему спокойно лежать, и он снова поднимается. Эти дороги вверх и вниз и некоторые делаемые при этом случайные, мимолетные, посторонние наблюдения – и есть его жизнь».

«Твое изображение безутешно, но только лишь для анализа, основную ошибку которого он и показывает. Дело, правда, так и обстоит: человек поднимается, падает, снова поднимается и т. д., но вместе с тем и с еще большей достоверностью все совершенно не так, человек ведь нечто единое, в полете заключен и покой, в покое – полет, и то и другое объединяется в каждом отдельном человеке, и это объединение в каждом, и объединение объединения в каждом и т. д. до, ну, до действительной жизни, – причем и это изображение столь же неправильно и может быть еще обманчивее, чем твое. Из этой местности нет дороги к жизни, в то время как из жизни наверняка была дана дорога сюда. Вот такие мы запутавшиеся».

Течение, против которого плывешь, столь бурное, что по невнимательности иной раз приходишь в отчаяние по поводу безрадостного покоя, в котором плещешься, – вот как бесконечно далеко тебя относит назад в момент несостоятельности.

29 февраля. Его мучает жажда, а от источника его отделяет только кустарник. Но он раздвоен, одна его часть окидывает взглядом все в целом, другая же ничего не замечает, в лучшем случае лишь догадывается, что первая часть видит все. Но поскольку он ничего не замечает, он и не может напиться.

1921

15 октября. С неделю назад все дневники дал М. Немного свободнее? Нет. Способен ли я еще вести нечто вроде дневника? Во всяком случае, это будет нечто другое, скорее всего оно забьется куда‑нибудь, вообще ничего не будет, о Хардте, например, который сравнительно сильно занимал меня, я лишь с величайшим трудом мог бы что‑нибудь записать. Кажется, будто я все уже давно о нем написал или, что то же самое, будто меня нет больше в живых. О М. я могу, пожалуй, писать, но уже не по свободному решению, да это и было бы слишком сильно направлено против меня, подобные вещи мне уже не нужно, как прежде, подробно объяснять себе, в этом отношении я уже не столь забывчив, как раньше, я стал живой памятью, отсюда и бессонница.

В письме Гебеля место о политеизме.

16 октября. Воскресенье. Беда беспрерывных начал, никакого заблуждения относительно того, что все – лишь начало, и даже еще не начало, – глупость окружающих, которым это неведомо и которые, к примеру, играют в футбол в надежде когда‑нибудь наконец «преуспеть», собственная глупость, которую погребаешь в себе самом, как в гробу, глупость окружающих, думающих, что перед ними настоящий гроб, то есть гроб, который можно перевезти с места на место, открыть, разломать, поменять на другой.

Среди молодых женщин в парке. Зависти нет. У меня достаточно фантазии, чтобы разделять их счастье, достаточно здравого смысла, чтобы понимать, что я слишком слаб для такого счастья, достаточно глупости, чтобы верить, будто осознаю свое и их положение. Нет, глупости недостаточно, осталась маленькая щель, ветер дует в нее и мешает полноте резонанса.

Проникнись я желанием стать легкоатлетом, это было бы, вероятно, то же самое, как если бы я пожелал попасть на небо и там имел возможность пребывать в таком же отчаянии, как здесь.

Какой бы жалкой ни была моя первооснова, пусть даже «при равных условиях» (в особенности если учесть слабость воли), даже если она самая жалкая на земле, я все же должен, хотя бы в своем духе, пытаться достичь наилучшего; говорить же: я в силах достичь лишь одного, и потому это одно и есть наилучшее, а оно