Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

11 декабря. Четверг. Холод. Молча бродил с Ю. по Ригерпарку. Соблазн на Грабене. Все это слишком тяжко. Я недостаточно подготовлен. В духовном смысле это похоже на то, что двадцать шесть лет тому назад говорил учитель Бек, не замечая, конечно, пророческой шутки: «Пусть он еще посидит в пятом классе, он слишком слаб, такая чрезмерная спешка потом отомстит за себя». Действительно, я рос, как слишком быстро вытянувшиеся и забытые саженцы, с известным артистическим изяществом уклоняясь от сквозняков; если угодно, есть даже что‑то трогательное в этих движениях, но не более того. Как у Элезиуса с его весенними деловыми поездками в города. При этом его совсем не надо недооценивать: Элезиус мог бы стать героем книги, наверное, даже стал бы им во времена молодости Гамсуна.

1920

6 января. Все, что он делает, кажется ему необычайно новым. Если бы оно не обладало свежестью жизни, то само по себе – он хорошо это знает – оно неизбежно было бы порождением старого чертова болота. Но свежесть вводит его в заблуждение, заставляет забыть обо всем, или легко примириться, или даже, все понимая, воспринимать безболезненно. Ведь сегодняшний день, несомненно, и есть именно тот день, когда прогресс собирается двинуться дальше.

9 января. Суеверие и принцип и осуществление жизни:

Через рай порока достигаешь ада добродетели. Столь легко? Столь грязно? Столь немыслимо? Суеверие – это просто

10 января. Грустные последствия пополуденных часов (Баумгартен)

В его затылке вырезали сегментообразный кусок. Вместе с солнцем туда заглядывает весь мир. Это нервирует его, отвлекает от работы, кроме того, его злит, что именно он должен быть исключен из спектакля.

Если на следующий день после освобождения чувство несвободы еще остается неизменным, а то и усиливается, и даже если настойчиво уверяют, что оно никогда не кончится, – это нисколько не опровергает предчувствия окончательного освобождения. Все это, скорее, необходимые предпосылки окончательного освобождения.

* * *

Ни к одному событию он не подготовлен в достаточной мере, но даже упрекать себя по этому поводу он не может, ибо времени для подготовки нет в этой жизни, так мучительно требующей быть готовым в каждое мгновение, но и будь оно, это время, разве можно подготовиться прежде, чем узнаешь задачу, да и можно ли вообще выполнить естественную, а не только искусственно поставленную задачу? И потому он давно уже под колесами, однако примечательным, хотя и утешительным образом он меньше всего был к этому подготовлен.

Он нашел архимедову точку, но использовал ее против себя, – видимо, только при этом условии он и мог найти ее

13 января. Все, что он делает, кажется ему, правда, исключительно новым, но соответственно этому немыслимому изобилию нового оно кажется и исключительно дилетантским, едва выносимым, неспособным обрести исторический характер, взорвав цепь поколений, оборвав впервые до самых глубин музыку мира, до сих пор по крайней мере смутно осознаваемую. При всем своем высокомерии он порой больше боится за мир, чем за себя.

С тюрьмой он примирился бы. Закончить свои дни заключенным – это было бы целью жизни. Но тут была решетчатая клетка. Равнодушно, властно, словно у себя дома, втекал через решетку шум мира, заключенный, собственно говоря, был свободен, он мог во всем участвовать, ничто его не обходило, он мог даже покинуть клетку, прутья решетки находились друг от друга на метровом расстоянии, да он и не был заключенным.

У него было чувство, будто он загораживает себе дорогу тем, что живет. Но в этом препятствии он опять‑таки черпал доказательство того, что он живет.

14 января. Себя он знает, другим верит – это противоречие распиливает все на части.

Он ни смел, ни легкомыслен. Но он и не пуглив. Его не пугала бы вольная жизнь. Однако такая жизнь ему не выпала, и это его вовсе не тревожит, как не тревожится он и о самом себе. Но существует некто, ему совершенно неведомый, кто постоянно сильно тревожится о нем, и только о нем. Эти тревоги о нем неведомого человека, в особенности постоянство этих тревог порой причиняет ему в спокойные часы мучительную головную боль.

Он живет в каком‑то рассеянии. Составляющие его элементы, словно вольно живущая орда, бродят по миру. И только потому, что и его комната относится к миру, он иногда видит их вдали. Как же ему нести за них ответственность? Да и можно ли еще называть это ответственностью?

Всего, даже самого привычного, скажем, обслуживания в ресторане, он должен добиваться с помощью полиции. Это лишает жизнь всякой приятности.

17 января. Его собственная лобная кость преграждает ему дорогу (он в кровь разбивает себе лоб о собственный лоб)

На этой земле он чувствует себя заключенным, ему тесно, на него нападают грусть, слабость, болезни, галлюцинации заключенных, его не может утешить никакое утешение, именно потому, что это только утешение, слабое, причиняющее головную боль утешение перед лицом грубого факта заключения. Но когда у него спрашивают, чего он, собственно, хочет, он не может ответить, ибо – и это одно из его сильнейших доказательств – он не имеет представления о свободе.

Кто‑то оспаривает несчастье, ссылаясь на солнце, он же оспаривает солнце, ссылаясь на несчастье.

У него два противника, один изначально напирает на него сзади, другой преграждает дорогу вперед. Он борется с обоими. В сущности, первый поддерживает его в борьбе со вторым, ибо хочет протолкнуть его вперед, и так же первый поддерживает его в борьбе со вторым, ибо гонит назад. Но все это имеет лишь теоретический смысл, потому что на самом деле здесь не только эти два противника, но еще и он сам, а кому, собственно, известны его намерения?

* * *

У него много судей, они словно стая птиц, сидящих на одном дереве. Голоса перебивают друг друга, чинов и компетенций не разобрать, к тому же они постоянно меняются местами. И все же некоторых можно распознать

Трояко:

Его мучает самомучительное, тяжелое, волнообразное, зачастую надолго останавливающееся, но в сущности непрерывное движение всякой жизни, чужой и собственной, потому что оно приносит с собой непрерывную необходимость думать. Порой ему кажется, что эта мука предшествует самому событию. Когда он слышит, что у его друга должен родиться ребенок, он понимает, что за это он уже раньше страдал как мыслитель.

Он видит двояко: во‑первых, спокойное, исполненное жизни, невозможное без определенного удовольствия наблюдение, рассуждение, анализ, излияние. Количество и возможности этих действий бесконечны, даже стенной мокрице требуется для пристанища относительно большая расщелина, для тех