Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

же работ вообще не нужно места, даже там, где нет ни малейшей расщелины, они могут, взаимопроникая, тысячекратно осуществляться. Это во‑первых. Во-вторых, в тот момент, когда надо предстать с отчетом, не можешь произнести ни звука, тебя отбрасывает к тем наблюдениям и т. д., но теперь понимаешь всю невозможность продолжать в них плескаться, безнадежно тяжелеешь и с проклятьем идешь ко дну.

2 февраля. Он вспоминает картину, представшую перед ним в одно летнее воскресенье на Темзе. Далеко вокруг река во всю свою ширину была забита лодками, ожидавшими открытия шлюза. В лодках были веселые молодые люди в легких светлых одеждах, они почти лежали, свободно отдаваясь теплому воздуху и прохладной воде. Их веселость не ограничивалась отдельной лодкой, шутки и смех перелетали с лодки на лодку.

И вот он представил себе, как сам он стоит на прибрежном лугу – берега на картине были едва видны, все было запружено лодками. Он смотрел на праздник, который и праздником‑то не был, но его все же можно было так назвать. Конечно, ему очень хотелось и самому участвовать в нем, его буквально тянуло туда, но он должен был признаться себе, что для него это исключено, он не может присоединиться, для этого потребовалась бы такая длительная подготовка, что ушли бы не только это воскресенье, но и много-много лет и он сам, и даже если бы время здесь остановилось, другого результата не добиться, для этого нужны иное происхождение, иное воспитание, иная физическая подготовка.

Итак, он был так далек от отдыхающих и вместе с тем так близок к ним, – это‑то и было наиболее непостижимо. Они ведь тоже люди, как и он, ничто человеческое не могло им быть полностью чуждо, – если их исследовать, то оказалось бы, что то же чувство, которое его обуревает и исключает для него эту водную прогулку, присуще и им, но их, правда, оно не обуревает, а приткнулось где‑то в темном углу.

15 февраля. Речь вот о чем: Много лет назад я однажды, достаточно грустный, сидел на склоне горы Лаврентия. Я проверял свои жизненные желания. Самым важным или самым привлекательным оказалось желание обрести взгляд на жизнь (и суметь письменно убедить в нем других), при котором сохранилось бы понимание естественности тяжелых падений и взлетов, но вместе с тем и не менее ясное осознание их ничтожности, иллюзорности, призрачности. Если я действительно этого желал, то желание прекрасное. Подобно желанию, скажем, с педантичностью ремесленника сколотить стол и вместе с тем ничего при этом не делать, так чтобы можно было сказать не «ему нипочем что‑нибудь сколотить», а «сколотить что‑нибудь для него действительно значит сколотить и в то же время ему это нипочем», благодаря чему сколачивание становится еще отважнее, еще решительнее, еще действеннее и, если хочешь, еще сумасброднее. Но так желать он и не мог вовсе, желание его было не желанием, а лишь защитой, укоренением никчемности, налетом бодрости, который он хотел придать никчемности своей попытки, и хотя тогда это едва ли были его первые сознательные шаги в этом направлении, воспринимал он это уже как часть самого себя. Тогда это было своего рода прощанием с иллюзорным миром своей юности; впрочем, непосредственно он его никогда не разочаровывал, лишь разговоры всяких разных авторитетов вокруг толкали его к разочарованию. Так и возникла необходимость «желания»

* * *

Он свидетельствует о себе лишь самому себе, единственное его свидетельство – он сам, его тотчас побеждают все противники, но не тем, что опровергают его – он неопровержим, – а тем, что они свидетельствуют о себе.

Человеческие объединения покоятся на том, что кажется, будто кто‑то один своей сильной сущностью опроверг других, самих по себе неопровержимых, одиночек, и это для данных одиночек сладостно и утешительно, но в них нет правды, а потому они и не длительны.

Раньше он был частью монументальной группы. На каком‑то возвышении в продуманном порядке стояли символы солдатских, художественных, научных, ремесленнических сословий. Он был одним из этого множества. Теперь же группа давно распалась, или, во всяком случае, он ее покинул и в одиночку пробивается в жизни. У него нет даже прежней профессии, да он и забыл, кого он там представлял. Именно это забвение порождает известную грусть, неуверенность, беспокойство, известную тоску по прошедшим временам, омрачающую время настоящее. И тем не менее это тоска составляет важный элемент жизненной силы, а может быть, и ее самое.

Он живет не ради своей персональной жизни, он думает не ради своего персонального мышления. Он живет и думает словно под принуждением какой‑то семьи, и хотя она сама изобилует жизненной и мыслительной силой, он по какому‑то неведомому ему закону представляет для нее формальную необходимость. И из-за этой неведомой семьи и этого неведомого закона его нельзя отпустить.

Первородный грех, древняя несправедливость, совершенная человеком, заключается в упреке, который делает человек и который не оставляет его в покое, – упрек в том, что ему причинена несправедливость, что над ним совершен первородный грех.

18 февраля. Перед витриной Казинелли топчутся двое богато одетых детей, мальчик лет шести и семилетняя девочка, они говорят о Боге и грехах. Я остановился у них за спиной. Девочка, вероятно, католичка, считает настоящим грехом лишь обман Бога. Мальчик, видимо, протестант, по-детски упрямо спрашивает, что представляет собой обман человека или воровство. «Это тоже очень большой грех, – говорит девочка, – но не самый большой, самые большие это грехи перед Богом, для грехов перед людьми существует покаяние. Как только я покаюсь, за моей спиной сразу же появляется ангел; а когда я совершаю грех, за мной возникает чёрт, только его не видно». И, устав полусерьезничать, она поворачивается на каблуках и говорит: «Видишь, за мной никого нет». Мальчик так же поворачивается и видит меня. «Смотри, – говорит он, не считаясь с тем, что я это слышу, но и не думая об этом, – за мной стоит чёрт». «Я его тоже вижу, – говорит девочка, – но я не его имею в виду».

Он не желает никакого утешения, но не потому, что не желает – кто уж его не желает, – а потому, что искать утешения – значит посвятить этому делу свою жизнь, всегда жить на грани своего существования, чуть ли не за его пределами, вряд ли уже осознавать, для кого это утешение ищешь, и потому не быть даже в состоянии найти действенное утешение (действенное, а не истинное, которого вообще не бывает).

Он обороняется от пристального внимания ближних. (Даже если бы человек был непогрешим, он может видеть в другом