Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

Стало быть, смерти я бы доверился. Остатки иллюзии. Возвращение к отцу. День великого примирения.

Из письма к Ф., возможно, последнего (1 октября).

Когда я проверяю себя своей конечной целью, то оказывается, что я, в сущности, стремлюсь не к тому, чтобы стать хорошим человеком и суметь держать ответ пред каким‑нибудь высшим судом, – совсем напротив, я стремлюсь обозреть все сообщество людей и животных, познать его главные пристрастия, желания, нравственные идеалы, свести их к простым нормам жизни и в соответствии с ними самому как можно скорее стать непременно приятным, и притом (вот в чем фокус) настолько приятным, чтобы, не теряя всеобщей любви, я как единственный грешник, которого не поджаривают, мог открыто, на глазах у всех обнажить все присущие мне пороки. Короче говоря, меня интересует только суд человеческий, притом и его я хочу обмануть, конечно, без обмана.

8 октября. За это время: жалобные письма от Ф., Г. Б. грозится прислать письмо. Безотрадное состояние (courbature [35]). Кормление коз, изрытое мышами поле, копка картофеля («Как ветер дует нам в зад»), сбор шиповника, крестьянин Ф. (семь девочек, одна маленькая, с милым взглядом, на плече белый кролик), в комнате висит картина «Император Франц Иосиф в склепе капуцинов», крестьянин К. (могучий, продуманное изложение всемирной истории его хозяйства, но дружелюбен и добр). Общее впечатление от крестьян: благородные люди, нашедшие спасение в сельском хозяйстве, где они так мудро и безропотно организовали свою работу, что она полностью слилась с мирозданием и до блаженной кончины оберегает их от всяких колебаний и морской болезни. Истинные граждане земли.

Парни, которые вечером гоняются за разбегающимся, рассыпанным по широким холмистым полям стадом и при этом все время должны тащить стреноженного, упирающегося молодого быка.

Копперфилд Диккенса («Кочегар» – прямое подражание Диккенсу; в еще большей степени – задуманный роман). История с чемоданом, осчастливливающий и очаровывающий, грязные работы, возлюбленная в поместье, грязные дома и др., но прежде всего манера. Моим намерением было, как я теперь вижу, написать диккенсовский роман, но обогащенный более резкими осветителями, которые я позаимствовал бы у времени, и более слабыми, которые я извлек бы из себя. Диккенсовское богатство и могучий, неудержимый поток повествования, но при этом – места ужасающе вялые, где он утомленно лишь помешивает уже сделанное. Впечатление варварства производит бессмысленное целое, – варварства, которого я, правда, избежал благодаря собственной слабости и наученный своим эпигонством. За манерой, затопляемой чувством, скрыта бессердечность. Эти колоды необработанных характеристик, которые искусственно подгоняются к каждому персонажу и без которых Диккенс был бы не в состоянии хотя бы раз быстро взобраться на свое сооружение. (Общность Вальзера с ним в расплывчатом применении абстрактных метафор.)

9 октября. У крестьянина Люфтнера. Большая передняя. Все в целом театрально: он нервозно, с хи-хи-каньем и ха-ха-каньем, хлопает по столу, поднимает руки, пожимает плечами, поднимает кружку с пивом, словно валленштайнец. Рядом жена, старуха, на которой он, ее батрак, женился десять лет назад. Страстный охотник, запустил хозяйство. В конюшне две огромные лошади, гомеровские фигуры в беглом солнечном свете, падающем через окно конюшни.

14 октября. Приходит 18‑летний юноша, чтобы попрощаться с нами, завтра он уходит в армию. «Уходя завтра в армию, я пришел к вам уволиться».

15 октября. Вечером на проселочной дороге к Оберклее; пошел потому, что в кухне сидят управляющий и два венгерских солдата.

Вид из окна Оттлы в сумерки, на другой стороне дом, а за ним уже чистое поле.

Кунц с женой на своем поле, на склоне напротив моего окна.

21 октября. Прекрасный день, солнечно, тепло, безветренно.

Большинство собак лает бессмысленно, просто когда вдали кто-то показался, иные же, возможно, и не лучшие сторожевые собаки, но разумные существа, спокойно приближаются к незнакомцу, обнюхивают его и лают, только учуяв подозрительный запах.

6 ноября. Сплошная несостоятельность.

10 ноября. Самое решающее я до сих пор не записал, я все еще теку по двум рукавам реки. Ожидающая работа чудовищна.

Сон о битве при Тальяменто: равнина, реки, в сущности, нет, кругом толпятся взволнованные зрители, в зависимости от обстановки готовые побежать вперед или назад. Перед нами плоскогорье, очень четко видны его края, вперемежку пустынные или заросшие высоким кустарником. Наверху плоскогорье, за ним воюют австрийцы. Все напряжены: что будет? Видимо, чтобы передохнуть, время от времени посматривают на разрозненные кусты на темном склоне, из-за которых стреляют один или два итальянца. Но это не имеет значения, мы, во всяком случае, уже понемногу прохаживаемся. Потом опять плоскогорье: австрийцы бегут вдоль пустынного края, разом останавливаются за кустами, потом опять бегут. По-видимому, дело плохо, да и непонятно становится, как может когда‑нибудь быть иначе, как могут люди, которые ведь тоже только люди, когда‑нибудь одолеть людей, исполненных воли к защите. Понадобится великое отчаяние, всеобщее бегство. Тут появляется прусский майор, который, кстати, все время вместе с нами наблюдал за битвой, но вот он теперь спокойно появился на опустевшем вдруг пространстве и потому кажется новой фигурой. Он засовывает по одному пальцу от каждой руки в рот и свистит, как свистят, но любя, собаке. Знак предназначается отделению, которое ожидало невдалеке и теперь выступает маршем. Это прусская гвардия, молодые спокойные люди, их немного, может быть, всего лишь рота, кажется, все офицеры, во всяком случае, у них длинные сабли, темные униформы. Они маршируют мимо нас короткими шагами, медленно, сплоченно, порой поглядывая на нас, и естественность этой поступи смерти одновременно трогательна, возвышенна и победоносна. Освобожденный вступлением этих людей, я просыпаюсь.

1919

27 июня. Начал новый дневник, собственно говоря, лишь потому, что читал старый. Некоторых причин и намерений теперь, без четверти двенадцать, уже не восстановить.

30 июня. Был в Ригерпарке. Прогуливался с Ю. среди кустов жасмина. Лживость и правдивость, лживость во вздохах, правдивость в скованности, в доверчивости, в чувстве защищенности. Беспокойное сердце.

6 июля. Все те же мысль, желание, страх. И все‑таки я спокойнее, чем обычно, словно во мне готовится великая перемена, отдаленную дрожь которой я ощущаю. Слишком много сказано.

5 декабря. Снова прорвался сквозь эту страшную длинную узкую щель, которую можно одолеть, собственно, лишь во сне. Наяву это по собственному желанию, конечно, никогда не удается.

8 декабря. Понедельник, праздник в Баумгартене, в ресторане, в галерее. Страдание и радость, вина и невиновность как две неразъединимо сплетенные руки, для того чтобы разъять, их надо было бы разрезать – мясо, кровь и кости.

9 декабря. Много Элезиуса. Но куда бы я ни повернулся, навстречу мне бьет