Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

свое место в том ряду, одна из важнейших позиций которого – спальня по соседству со столовой (а я не занимал ее), вопреки моему сопротивлению они думают, что получили в тебе поддержку (они не получили ее), все безобразное и отвратительное в них усилится.

Но если это так, почему же я не радуюсь твоему замечанию? Потому что стою в кругу и беспрерывно размахиваю ножами, чтобы все время и ранить, и защищать мою семью, позволь мне в этом полностью заменить тебя, но по отношению к твоей семье не заменяй меня в этом смысле. Не слишком ли велика для тебя, любимая, эта жертва? Она неслыханна, и облегчается она лишь тем, что, если ты не принесешь ее, мой характер заставит меня вырвать ее у тебя. Но если ты ее принесешь, ты много сделаешь для меня. Я умышленно не буду тебе писать один-два дня, чтобы ты могла без помех с моей стороны обдумать это и ответить. Для ответа достаточно – так велико мое доверие к тебе – одного только слова.

30 октября. В конюшне два господина разговаривают о лошади, которой конюх массирует круп. «Я уже с неделю не видел Атро, – говорит старший, седоголовый, прищурив один глаз и покусывая нижнюю губу, – даже при большой тренировке память лошади ненадежна. Я теперь не ощущаю в Атро многого, чем он в моем представлении обладал. Я говорю об общем впечатлении, детали же могут соответствовать, хотя сейчас я замечаю то тут, то там даже вялость мускулов. Вот посмотрите сюда и сюда». Он испытующе поворачивает склоненную голову и щупает руками воздух.

1917

6 апреля. В маленькой гавани, куда, кроме рыбацких лодок, обычно причаливали лишь два пассажирских парохода, обслуживавших морское сообщение, сегодня лежала чужая барка. Тяжелая старая посудина, сравнительно низкая и очень пузатая, загрязненная, словно вся облитая грязной водой, которая будто еще стекала по желтоватой наружной стенке, мачты почему‑то высокие, верхняя треть грот-мачты надломана, мятые грубые желто-коричневые парусины натянуты вкривь и вкось, заштопаны кое‑как, они не выдержат порывов ветра. Я долго дивился на нее, ждал, что кто-нибудь покажется на палубе, но никто не появился. Рядом со мной на стенку набережной сел рабочий. «Чье это судно? – спросил я, – я впервые вижу его». «Оно приходит каждые два-три года, – сказал мужчина, – и принадлежит охотнику Гракху».

29 июля. Придворный шут. Исследование о придворных шутах.

Великие времена придворных шутов, пожалуй, прошли и больше не вернутся. Все куда‑то уходит, этого нельзя отрицать. Тем не менее я еще насладился придворным шутовством, хоть оно и исчезло сейчас из обихода человечества.

Я всегда сидел в глубине мастерской, в полной темноте, иной раз приходилось догадываться, что именно держишь в руках, тем не менее за каждый неудачный стежок мастер отвешивал подзатыльник.

Наш король не был транжирой; кто не знал его по фотографиям, никогда не признал бы в нем короля. Его костюм плохо сшит – кстати, не в нашей мастерской – из скверного материала, пиджак всегда распахнут и помят, полы разлетаются, шляпа с вмятинами, грубые тяжелые сапоги, небрежные широкие жесты, крупное лицо с большим прямым крепким носом, короткие усы, темные зоркие глаза, крепкая пропорциональная шея. Проходя однажды мимо, он остановился в дверях нашей мастерской и спросил, упершись правой рукой в притолоку: «Франц здесь?» Он знал всех по имени. Я протиснулся между подмастерьями из своего темного угла. «Пойдем!» – сказал он, бегло взглянув на меня. «Он перебирается в замок», – сказал он мастеру.

30 июля. Фройляйн Каниц. Обольщения, не соответствующие всему существу. Как она раскрывает и закрывает рот, растягивает, заостряет, выпячивает губы, словно там незримо манипулируют пальцы. Эти внезапные, вероятно, нервозные, но дисциплинированно проделываемые, всегда неожиданные движения, например, расправляет юбку на коленях, меняет место сидения. В беседе мало слов, мало мыслей, не прибегает к поддержке других, обходится главным образом поворотами головы, игрой рук, разнообразными паузами, живостью взгляда, при надобности – сжиманием маленьких кулачков.

Скачите, сказал комендант.

Он покинул ее окружение. Его обволакивал туман. Круглая лесная поляна. В кустарнике птица Феникс. Какая‑то рука то и дело осеняет крестом незримое лицо. Прохладный нескончаемый дождь, из дышащей груди словно исходит переливчатое пение.

Непригодный человек. Друг? Если попытаться уяснить, чем он обладает, то остается – да и то лишь при благоприятном суждении – его голос, несколько более глубокий по сравнению с моим. Если я воскликну «Спасен!», то есть будь я Робинзон и воскликни «Спасен!», он повторит это своим более глубоким голосом. Будь я Корей и воскликни «Погиб!», он сразу же окажется рядом, чтобы повторить это своим более глубоким голосом. Постепенно устаешь постоянно возить с собой этого виолончелиста. Сам он отнюдь не расторопен, он лишь повторяет, потому что должен это делать и ничего другого не умеет. Иногда во время отпуска, когда у меня есть время заняться этими личными делами, я советуюсь с ним, например, в беседке, как мне освободиться от него.

31 июля. Когда Каспар Хаузер настолько проснулся, что мог узнавать людей и вещи вокруг себя

Сидя в поезде, забыть об этом, жить как дома, вдруг вспомнить, почувствовать увлекающую силу поезда, стать путешественником, вынуть из чемодана шапку, встретить попутчиков непринужденно, дружелюбно, безотлагательно дать понести себя, не имея особых заслуг, к цели, по-детски этому радуясь, стать любимцем женщин, поддаться бесконечно притягательной силе окна, держать хотя бы одну вытянутую руку на подоконнике. А вот более резко очерченная ситуация: забыть, что что‑то забыл, разом оказаться путешествующим в одиночестве ребенком в поезде-экспрессе, в выпорхнувшем, словно из-под рук фокусника, сотрясающемся от спешки вагоне, до мельчайших мелочей достойном восхищения.

1 августа. В школе плавания, старопражские истории д-ра Оппенхаймера. В свои студенческие годы Фридрих Адлер произносил буйные речи против богачей, над которыми все смеялись. Потом он женился на богатой и затих. – Приехав мальчиком из Амшельберга в Прагу в гимназию, д-р О. жил у еврейского приват-доцента, чья жена была продавщицей в лавке старьевщика. Еду приносил трактирщик. Каждый день в половине шестого д-ра О. будили, чтобы молиться. – Он заботился о всех своих младших братьях и сестрах, это было трудно, но давало уверенность в себе и удовлетворение. Д-р Адлер, который стал потом финансовым советником и теперь уже давно на пенсии (большой эгоист), однажды посоветовал ему уехать, спрятаться, просто сбежать от своих родственников, ибо иначе они его погубят.

Я натягиваю поводья.

2 августа. Тот, кого ищут, чаще всего живет рядом. Просто так этого не объяснишь, для начала нужно попросту