Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

Они были настолько избалованы свободой, которую предоставлял им рабби в своем доме, что не постеснялись общупать глину. Она была твердой, при сильном надавливании пальцы слегка окрашивались, на вкус – а любопытствующие лизали ее языком – горькая. Непонятно, зачем рабби хранит ее здесь в корыте.

Горько, горько – вот главное слово. Как же я спаяю из обломков воздушную историю?

Из камина беспрерывно легко вылетал слабый бело-серый дым.

Рабби стоял у корыта с засученными рукавами, как прачка, и месил глину, в которой уже угадывались контуры человеческой фигуры. Работая даже над маленькой деталью, скажем, над фалангой пальца, рабби все время держал в поле зрения всю фигуру. Хотя в фигуре уже явственно угадывалось человекоподобие, рабби выходил из себя, то и дело выпячивал подбородок, беспрестанно перекатывал губы, а когда макал руки в стоявший тут же ковш, он так яростно запихивал их туда, что брызги воды долетали до потолка голого свода,

11 мая. Итак, вручил письмо директору. Позавчера. Прошу, если война окончится осенью, предоставить мне потом длительный отпуск без сохранения жалованья или же, если война не окончится, отменить освобождение от воинской повинности. Все это сплошная ложь. Ложью наполовину было бы, если б я просил о немедленном длительном отпуске, а в случае отказа – об увольнении. Правдой было бы, если б я заявил об уходе со службы. Ни на то, ни на другое я не отважился, отсюда – полная ложь.

Сегодня бесполезный разговор. Директор думает, я добиваюсь трехнедельного обычного отпуска, который мне как освобожденному от воинской повинности не положен, и потому сразу же предлагает мне его, говоря, что еще до письма решил это сделать. О военной службе он вообще не говорит, словно в письме об этом нет и речи. Когда я заговариваю о ней, он пропускает это мимо ушей. Длительный отпуск без сохранения жалованья он явно считает причудой, осторожно давая понять это. Настаивает, чтобы я немедленно взял трехнедельный отпуск. Делает попутные замечания, как дилетант-невропатолог, каковыми все себя считают. Мне ведь не приходится нести такую ответственность, как ему на его должности, – она, конечно, может довести до болезни. А как много он работал раньше, когда готовился к экзаменам на адвоката и одновременно служил в канцелярии. В течение девяти месяцев работал по одиннадцать часов в день. И затем – главное отличие. Разве мне когда‑либо и почему‑либо приходилось тревожиться за свою должность? А ему приходилось. У него были в канцелярии враги, готовые сделать все возможное, чтобы обрубить сук, на котором он сидел, выбросить его на свалку.

Как ни странно, о моем сочинительстве он не говорит.

Я слабоволен, хотя понимаю, что речь идет чуть ли не о моей жизни. Но все же твержу, что хочу на военную службу и что трех недель отпуска мне мало. В ответ он откладывает продолжение разговора. Если б он был не так дружелюбен и участлив!

Буду настаивать на следующем: я хочу на военную службу, хочу уступить этому подавляемому в течение двух лет желанию; по различным причинам, касающимся не меня, я бы предпочел, получи я его, длительный отпуск. Но это, видимо, невозможно как по служебным, так и по военным соображениям. Под длительным отпуском я подразумеваю – чиновнику стыдно сказать об этом, больному не стыдно – полгода или даже целый год. Я не хочу жаловаться, потому что дело идет не о телесном недуге, который можно точно установить.

Все это – продолжение лжи, но, если я буду последователен, это по своему воздействию близко к правде.

2 июня. Что за наваждение с девушками – несмотря на головные боли, бессонницу, седину, отчаяние. Я подсчитал: с прошлого лета их было не меньше шести. Я не могу устоять, не могу удержаться, чтобы не восхититься достойной восхищения и не любить, пока восхищение не будет исчерпано. Я виноват перед всеми шестью почти только внутренне, но одна из них передавала мне через кого‑то упреки.

Из «Возникновения веры в Бога» Н. Зёдерблома, архиепископа из Упсалы, написано вполне научно, без личной или религиозной предвзятости.

Древнебожественность Месаи: как он опускает на кожаном ремне первую скотину в первый крааль.

Древнебожественность некоторых австралийских племен: он явился в качестве могущественного шамана с Запада, сотворил людей, зверей, деревья, реки, горы, ввел священные церемонии и установил, из какого клана член определенного другого клана должен брать себе жену. Закончив все, он ушел. Шаманы могут подниматься к нему по дереву или веревке и почерпнуть силы.

У других: во время своих созидательных странствий они то тут, то там впервые исполняли священные танцы и ритуалы.

У других: даже в древности люди совершением церемоний создавали тотемных зверей. Таким образом, священные ритуалы сами создавали предметы, на которые они были направлены.

Бимбигам вблизи побережья известны два человека, которые во время своих странствий в древности создавали источники, леса и церемонии.

19 июня. Все забыть. Открыть окна. Вынести все из комнаты. Ветер продует ее. Будешь видеть лишь пустоту, искать по всем углам и не найдешь себя.

С Оттлой. Зашел за ней к учительнице английского. Пошли домой через набережную, каменный мост, короткий отрезок Кляйнзайте, новый мост. Впечатляющие статуи святых на Карлсбрюке. Странный вечерний свет лета на по-ночному пустом мосту.

Радость по поводу освобождения Макса. Я верил в такую возможность, но теперь вижу ее осуществление. Для меня же этого опять не произошло.

И услышали они голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня.

Покой Адама и Евы

И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные, и одел их.

* * *

Гнев Божий против человеческой семьи

Два дерева,

необоснованный запрет,

наказание всех (змея, мужчина, женщина),

предпочтение Каина,

которого он раздражает своей речью.

Не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым

человеками.

Тогда начали призывать имя Господа.

И так как он вел угодную Богу жизнь, не стало его, потому что Бог взял его.

3 июля. Первый день в Мариенбаде с Фелицей. Дверь в дверь, с обеих сторон ключи!

Три дома прильнули друг к другу и образовали маленький двор. На этом дворе в складах располагались две мастерские и в одном углу стояла высокая груда небольших ящиков. Однажды очень бурной ночью – через самый низкий из домов ветер с силой загонял дождевые струи во двор – сидевший в своей мансарде над книгами студент услышал со двора жалобный стон. Он прислушался, но наступила тишина, продолжительная тишина. «Наверное, я ошибся», – сказал про себя