Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

* * *

Письмо от Верфеля. Ответ.

У госпожи Мирски-Таубер. Беззащитность по отношению ко всем. Злой разговор у Макса. Отвратительное чувство на следующее утро.

С фройляйн Фанни Райс и Эстер.

В Старо-Новой синагоге на докладе о Мишне. Возвращался домой с д-ром Ейтелесом. Большой интерес к некоторым спорным вопросам.

Жалостливость из-за холода, из-за всего. Сейчас, в половине десятого вечера, кто‑то в соседней квартире вбивает гвоздь в общую стену.

21 ноября. Совершеннейшая бесполезность. Воскресенье. Ночью полная бессонница. До четверти двенадцатого в постели, при свете солнца. Прогулка. Обед. Читал газету, перелистывал старые каталоги. Прогулка – Гибернергассе, городской парк, Венцельсплац, Фердинандштрассе, затем к Подолу. С трудом растянул ее на два часа. Время от времени чувствовал сильные, однажды прямо‑таки жгучие головные боли. Ужинал. Теперь я дома. Кто может открытыми глазами взирать на это сверху – от начала до конца?

25 декабря. Раскрыл дневник с целью вызвать сон. Но случайно наткнулся на последнюю запись – я мог бы представить себе тысячу записей подобного содержания за последние три-четыре года. Я бессмысленно истощаю свои силы, был бы счастлив, если бы мог писать, но не пишу. Головные боли уже не отпускают меня. Я в самом деле измотал себя.

Вчера откровенно поговорил с шефом, решив поговорить, дав обет не отступать, я в прошлую ночь добился двухчасового, правда, беспокойного, сна. Предложил своему шефу четыре варианта: 1. Все оставить так, как было в последнюю – ужаснейшую, мучительнейшую – неделю, и кончить нервной горячкой, безумием или еще чем‑нибудь подобным; 2. Взять отпуск не хочу – из какого‑то чувства долга, да и не помогло бы это; 3. Уволиться не могу сейчас – из-за родителей и фабрики; 4. Остается только военная служба. Ответ: неделя отпуска и курс лечения гематогеном, который шеф хочет пройти вместе со мной. Он сам, по-видимому, очень болен. Если я тоже уйду, отдел осиротеет.

Облегчение оттого, что поговорил откровенно. Впервые словом «увольнение» прямо‑таки потряс воздух учреждения.

Тем не менее сегодня почти не спал.

Постоянно эта не дающая мне покоя мысль: если бы я в 1912 году уехал в расцвете сил, с ясной головой, не источенный стараниями подавить живые силы!

Разговор с Лангером. Книгу Макса он сможет прочитать лишь через тринадцать дней. Он мог бы читать в Рождество, потому что по старому обычаю в Рождество нельзя читать Тору, но на сей раз Рождество пало на субботу. Через тринадцать же дней русское Рождество, и тогда он сможет читать. По средневековой традиции художественной литературой и светскими науками можно заниматься только после семидесяти лет, согласно более терпимому взгляду – после сорока. Медицина – единственная наука, которой можно было заниматься. В настоящее же время нельзя заниматься и ею, ибо она теперь слишком сильно переплетается с другими науками. В клозете нельзя думать о Торе, поэтому там можно читать светские книги. Весьма набожный пражанин, некий К., обладал широкими светскими познаниями – все это он изучил в клозете.

1916

19 апреля. Он хотел открыть дверь, чтобы выйти, но она не поддавалась. Он посмотрел вверх, вниз – помехи не было видно. Однако дверь не была заперта, ключ торчал изнутри, если бы пытались запереть ее снаружи, ключ вытолкнули бы. Да и кому нужно было запирать? Он толкнул дверь коленом, матовое стекло зазвенело, но дверь не открылась. Смотри-ка.

Он вернулся в комнату, подошел к балкону и посмотрел вниз на улицу. Не успев хоть единой мыслью охватить обычную послеобеденную жизнь внизу, он снова вернулся к двери и попытался открыть ее. Но теперь это была уже не попытка, дверь тут же открылась, не потребовалось и толчка, она прямо‑таки распахнулась от дуновения воздуха с балкона; без всякого труда, словно ребенок, кому шутки ради дают дотронуться до ручки, на которую в действительности нажимает взрослый, он смог выйти.

Три недели я буду иметь для самого себя. Разве это означает жестокое обращение?

Недавнее сновидение: мы живем на улице Грабен вблизи кафе «Континенталь». Из Герренгассе выступает полк, направляющийся к городскому вокзалу. Мой отец говорит: «На это надо глядеть, покуда можешь», и вскакивает (в коричневом домашнем халате Феликса, весь облик – смешение обоих) на окно, распластывается с широко раскинутыми руками на очень широком, с сильным наклоном наружу оконном парапете. Я хватаю его и держу за петли, в которые вдевается шнур халата. Мне назло он еще больше высовывается наружу, я напрягаю все силы, чтобы удержать его. Я думаю о том, как хорошо было бы, если б я мог привязать свои ноги веревками к чему‑нибудь устойчивому, чтобы отец не увлек меня за собой. Правда, чтобы сделать это, я должен хоть на минутку отпустить отца, а это невозможно. Сон – тем более мой сон – не выдерживает такого напряжения, и я просыпаюсь.

20 апреля. В коридоре ему навстречу шла хозяйка с письмом в руке. Он испытующе смотрел на лицо старой дамы, не на письмо, которое он тем временем открывал. Потом прочитал: «Многоуважаемый господин. Вот уже несколько дней вы живете напротив меня. Вы заинтересовали меня своей похожестью на моего старого хорошего знакомого. Доставьте мне удовольствие и навестите меня сегодня пополудни. С приветом Луизе Халька».

– Хорошо, – сказал он и хозяйке, все еще стоявшей перед ним, и письму. Это была благоприятная возможность познакомиться с кем‑нибудь в этом городе, пока еще совершенно ему чужом.

– Вы знаете госпожу Халька? – спросила хозяйка, пока он доставал шляпу.

– Нет, – ответил он.

– Девушка, которая принесла письмо, ее служанка, – сказала хозяйка, как бы извиняясь.

– Возможно, – сказал он, недовольный ее участием, и поспешил выйти из квартиры.

– Она вдова, – выдохнула ему вслед уже с порога хозяйка.

Сон: две группы мужчин сражаются друг с другом. Группа, к которой принадлежу я, поймала одного из противников, огромного обнаженного мужчину. Пятеро из нас держат его, один – за голову, по двое – за руки и за ноги. К сожалению, у нас нет ножа, чтобы заколоть его, быстро спрашиваем всех по кругу, нет ли ножа, – ни у кого нет. Но так как почему‑то нельзя терять времени, а поблизости стоит печь, необычайно большая чугунная дверца которой раскалена докрасна, мы подталкиваем к ней пленника, приближаем вплотную к дверце его ногу, пока она не начинает дымиться, затем отводим ее в сторону и даем остыть, чтобы потом снова приблизить к дверце. Так мы все время проделываем это, пока я не просыпаюсь не только