Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

праздничные дни. И тут увидел, что люди идут в храм, и заметил свою ошибку. Он решает остаться и велит проводить его к Баалшему. А тот уже после обеда наказал своей жене приготовить трапезу на тридцать персон. Придя, дрогобычец сразу после молитвы садится к столу и за короткое время съедает все, что было приготовлено для тридцати человек. Но он не насытился и просит дать ему еще еды. Баалшем говорит: «Я ждал ангела первой степени, но не готовился к приему ангела второй степени». Он велел принести все, что в доме было съедобного, но и этого не хватило.

Баалшем не был цадиком Хадором, но он был еще выше. Свидетельством этого является сам цадик Хадор. Однажды вечером он пришел в местечко, где девушкой жила будущая жена Баалшема. Он был в гостях у родителей девушки. Прежде чем отправиться на чердак спать, он попросил лампу, но в доме таковой не было. Он пошел наверх без лампы; но когда позднее девушка взглянула со двора наверх, там было светло, как при иллюминации. И тут она поняла, что это особенный гость, и попросила его взять ее в жены. Она имела право просить об этом, ибо в том, что она узнала гостя, сказалось ее высшее предназначение. Но цадик Хадор сказал: «Твое предназначение еще более высокое». Это доказывает, что Баалшем был выше, чем какой‑то цадик Хадор.

7 октября. Вчера вечером долго сидел в вестибюле отеля с фройляйн Райс. Плохо спал, болит голова.

Своей хромотой напугал Герти; как ужасна косолапость.

Вчера на Никласштрассе упавшая лошадь с окровавленным коленом. Я отвожу взгляд в сторону и делаю непроизвольные гримасы среди бела дня.

Неразрешимый вопрос: сломлен ли я? Гибну ли я? Все признаки говорят за это (холод, отупение, состояние нервов, рассеянность, неспособность к работе, головные боли, бессонница); почти единственное, что говорит против этого, – надежда.

3 ноября. В последнее время много видел, уменьшилась головная боль. Прогулки с фройляйн Райс. Смотрел с нею «Он и его сестра», играл Жирарди. (У вас есть талант? – Позвольте мне вмешаться и ответить вместо вас: о да, о да). В городской читальне. Осмотрел у ее родителей свиток [Торы]

Две чудесные сестры Эстер и Тилька – контраст между сиянием и затуханием. Особенно красива Тилька; светлого оливково-коричневого цвета, опущенные выпуклые веки, настоящая Азия. У обеих натянутые на плечи шали. Они среднего роста, скорее маленькие, и держатся с прямо и высоко поднятой головой, как богини, одна на валике дивана, Тилька на углу какого‑то непонятного вида сиденья, возможно, коробки. В полусне долго видел Эстер, которая со страстью, испытываемой ею, как мне кажется, ко всему духовному, крепко вцепилась зубами в узел каната и сильно раскачивалась туда-сюда в пустом пространстве, как колокольный язык (воспоминание об одном киноплакате). Обе Либлих. Маленькая чертовка учительница, которую я тоже видел в полусне, как она бешено танцует, танец какой‑то казачий, но парящий, она летает вверх-вниз над слегка наклонной, залитой сумеречным светом темно-коричневой ухабистой кирпичной мостовой.

4 ноября. Вспоминаю уголок в Брешии, где я на такой же мостовой, но светлым днем раздавал детям деньги. Вспоминаю церковь в Вероне, куда я, совершенно покинутый, лишь под легким давлением долга путешественника и под тяжким давлением гибнущего от бесполезности человека, неохотно вошел, увидел карлика выше человеческого роста, изгибавшегося под кропильницей, немного походил, присел и так же неохотно оттуда вышел, словно рядом, ворота к воротам, построена такая же церковь.

На днях отъезд евреев на государственном вокзале. Двое мужчин, несущих мешок. Отец, нагружающий свои пожитки на кучу своих детей, включая самого маленького, чтобы скорее добраться до перрона. Сидящая на чемодане с грудным младенцем на руках крепкая, здоровая, молодая, но уже бесформенная женщина, вокруг нее оживленно разговаривают знакомые.

5 ноября. Возбужденное состояние после обеда. Начал с размышлений, покупать ли мне – и если покупать, то на какую сумму, – облигации военного займа. Дважды направлялся в лавку, чтобы сделать нужное распоряжение, и оба раза возвращался, не заходя туда. Лихорадочно высчитывал проценты. Потом попросил мать купить облигаций на тысячу крон, но увеличил сумму до двух тысяч. При этом выяснилось, что я совсем не знал о принадлежащем мне вкладе размером около трех тысяч крон и что я остался почти совсем равнодушным, узнав про него. Голова моя занята была только сомнениями по поводу военного займа, и они не оставляли меня даже во время получасовой прогулки по оживленным улицам. Я чувствовал себя непосредственным участником войны, взвешивал, конечно, в соответствии со своими познаниями, финансовые перспективы в целом, увеличивал и уменьшал проценты, которые когда‑нибудь будут в моем распоряжении, и т. д. Но постепенно возбуждение улеглось, мысли обратились к писанию, я почувствовал себя способным к нему, ничто другое, кроме возможности писать, мне уже не нужно было, прикидывал, какие ночи я смогу в ближайшее время посвятить этому, перебежал, чувствуя боль в сердце, через каменный мост, ощутил столь часто испытанную мною беду – пожирающий огонь, которому нельзя дать вспыхнуть, придумал, чтобы выразить и успокоить себя, изречение «Дружок, излейся», стал беспрерывно напевать его на особый мотив, сопровождая пение тем, что сжимал и разжимал, как волынку, носовой платок в кармане.

6 ноября. Вид муравьиного движения публики перед траншеей и внутри нее.

У матери Оскара Поллака. Хорошее впечатление от его сестры. Кстати, существует ли кто‑нибудь на свете, перед кем бы я не склонялся? Ну вот, например, Грюнберг, этот, по-моему, очень значительный человек, по непонятным для меня причинам почти всеми недооцененный: если бы меня поставили, скажем, перед выбором – один из нас двоих должен сразу погибнуть (в отношении него это очень вероятно, ибо у него сильно прогрессирующий туберкулез) и от моего решения зависит, кто это должен быть, то этот вопрос в его теоретическом аспекте я сочту в высшей степени нелепым, поскольку само собой разумеется, что несравненно более ценный Грюнберг должен быть сохранен. И Грюнберг бы тоже со мной согласился. Однако в последние неподконтрольные мгновения я – хотя любой другой сделал бы это намного раньше – нашел бы доказательства в свою пользу, доказательства, которые в другое время до тошноты раздражали бы меня своей грубостью, беспочвенностью, фальшивостью. Эти последние мгновения случаются и сейчас, когда никто не навязывает мне выбора, это те мгновения, в которые я пробую испытать себя, исключив всякие отвлекающие, внешние влияния.

«Вокруг огня молча сидят «черные». По их угрюмым лицам фанатиков пробегает отблеск пламени».

19 ноября. Бесполезно прожитый день, истраченные в ожидании силы, и, несмотря на все ничегонеделание, –