Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

Бессмысленно повторяемые бессчетные поцелуи – так в отчаянии, не отдавая себе отчета, все время хватаются за сигарету. Ведут себя посемейному, не обращая внимания на окружающих. Во всех спальнях так бывает. Их черт лица рассмотреть нельзя, старая невзрачная женщина, если внимательнее присмотреться к ее лицу, если попытаться внимательнее присмотреться, оно буквально растворяется, и в памяти остается что‑то незначительное и некрасивое, скажем, красный нос или оспинки. У него серые густые усы, большой нос и действительно оспины. Пелерина и трость. Хорошо владеет собой, хотя и очень взволнован. Со щемящей болью то и дело берет старую женщину за подбородок. Какое же это колдовство, когда старую женщину берут за подбородок. Наконец они плача смотрят друг на друга. Может быть, они этого и не думают, но истолковать можно так: даже вот это жалкое маленькое счастье, заключенное в нашем союзе, союзе двух старых людей, война разрушает.

Обвешанный всякими разными предметами снаряжения, рослый немецкий офицер марширует сперва через вокзал, потом вдоль поезда. Из-за выправки и роста он кажется негнущимся; поразительно, что он еще двигается; надо широко раскрыть глаза, чтобы охватить взглядом неподвижную талию, ширину плеч, стройность всего телосложения.

В купе две венгерские еврейки, мать с дочерью. Похожи друг на друга, но мать в приличном состоянии, дочь же жалкий, но самоуверенный поскребыш. Мать – большое, хорошо скроенное лицо, шерстистая растительность на подбородке. Дочь – маленькое, острое личико, нечистая кожа, синее платье, над убогой грудкой белая вставка.

Сестра из Красного Креста. Очень уверенная в себе и решительная. Едет, будто целая, самодостаточная семья. Как отец, курит сигареты и ходит взад-вперед, прыгает, как мальчик, на скамью, чтобы достать что‑то из рюкзака, осторожно режет, как мать, мясо, хлеб, апельсин, как кокетливая девушка, какой она и является, демонстрирует на противоположной скамье свои красивые маленькие ноги, желтые сапожки и желтые чулки на плотных икрах. Она не возражает, чтобы с ней заговаривали, даже сама начинает задавать вопросы, например, о горах, виднеющихся вдали, дает мне свой путеводитель, чтобы я поискал на карте горы. Я безучастно лежу в своем углу, и хотя она мне нравится, во мне вздымается ярое нежелание расспрашивать ее так, как она того ждет. Сильное загорелое лицо неопределенного возраста, грубая кожа, выпуклая нижняя губа, дорожная одежда, под ней медицинская форма, мягкий капюшон, при желании натягиваемый на туго закрученные волосы. Поскольку вопросов ей не задают, она сама начинает частями рассказывать о себе. Моя сестра, которой она, как я потом узнал, вовсе не нравится, немного ее поддерживает. Она едет в Саторалья-Уйхель, где узнает о своем дальнейшем назначении, больше всего ей нравится там, где много работы, ибо тогда время быстрее проходит (из этого моя сестра заключает, что она несчастна, но я так не думаю). Со многим приходится столкнуться, например, один человек невыносимо храпел во сне, его разбудили, попросили считаться с другими пациентами, он обещал, но едва припал к подушке, как тут же снова раздался ужасающий храп. Это было очень смешно. Другие пациенты кидали в него тапочки, он лежал в углу комнаты и потому был хорошей мишенью. С больными надо обходиться строго, иначе ничего не добьешься, да – да, нет – нет, только не разрешать торговаться с собой. Тут я делаю глупое, но для меня очень характерное подхалимское, хитрое, побочное, безличное, безучастное, фальшивое, притянутое издалека, из какой‑нибудь последней болезненной наклонности, к тому порожденное увиденной накануне постановкой Стриндберга, замечание о том, что женщинам, наверное, приятно так обращаться с мужчинами. Она не слышит или игнорирует это замечание. Сестра же моя, разумеется, воспринимает его в том смысле, в каком оно сделано, и разражается смехом. Следующий рассказ – о столбнячном больном, который никак не хотел умирать.

Венгерский начальник станции, севший в вагон со своим сынишкой позднее. Медсестра протягивает мальчику апельсин. Мальчик берет его. Потом она дает ему кусочек марципана, поводит им по его губам, но он колеблется. Я говорю: «Он не может поверить». Сестра повторяет это слово в слово. Очень приятно.

Перед окнами Тиса и Бодрог с их широким весенним разливом. Озерные пейзажи. Дикие утки. Горы бутылок токайского вина. Возле Будапешта среди вспаханных полей полукруглая укрепленная позиция. Проволочные заграждения, убежища со скамьями, тщательно обнесенные подпорками, похоже на макеты. Загадочное для меня выражение: «применяться к местности». Для познания местности нужен инстинкт четвероногого.

Грязная гостиница в Уйхеле. В комнате все изношено. На ночном столике пепел от сигары последнего постояльца. Кровати лишь по видимости свежезастелены. Попытка получить разрешение на посадку в военный поезд сперва у командира группы, затем у командира этапа. Оба сидят в уютных комнатах, в особенности второй. Контраст между армией и чиновничеством. Правильная оценка письмоводства: стол с чернильницей и ручкой. Балконная дверь и окно открыты. Удобный диван. Звон посуды за задернутой перегородкой на балконе во двор. Вносят полдник. Кто‑то – как позднее выясняется, обер-лейтенант – отодвигает занавес, чтобы посмотреть, кто тут ждет. Со словами «Надо же отрабатывать жалованье» он прерывает полдник и выходит ко мне. Впрочем, добиться мне ничего не удается, несмотря на то что мне приходится еще раз отправиться домой и принести свое второе удостоверение. Мне выписывают только военное разрешение на посадку в почтовый поезд на следующий день, совершенно излишнее разрешение.

Местность вокруг вокзала деревенская, площадь запущена (памятник Кошуту, кофейни с цыганской музыкой, кондитерская, элегантный обувной магазин, выкрики продавцов «Аз эст», гордо, с подчеркнуто четкими движениями разгуливающий однорукий солдат, грубый цветной плакат, изображающий победу немцев, сколько раз я в течение двадцати четырех часов ни пересекал ее, она окружена и тщательно исследована, встретил Поппера, пригород почище. Вечером в кафе, сплошь штатские, жители Уйхеля, простые и все же чужеродные, отчасти подозрительные люди, подозрительные не потому, что война, а потому, что они непонятны. Фельдкурат сидит один и читает газеты. Утром в гостинице молодой красивый немецкий солдат. Заказывает много еды, закуривает толстую сигару, потом пишет. Острые, строгие, но юношеские глаза, ясное, правильное, чисто выбритое лицо. Затем надевает ранец. Позднее я его снова увидел, но не помню где, он кого‑то приветствовал.

3 мая. Полнейшее равнодушие и отупение. Высохший колодец, вода лишь на недосягаемой глубине, да и то неизвестно, есть ли она там. Пустота, пустота. Не понимаю жизни в «Одиноком» Стриндберга; то, что он называет прекрасным, вызывает у меня отвращение, имей оно отношение ко мне. Письмо к Ф., фальшивое, отправлять его невозможно. Каким прошлым или каким будущим живу я? Настоящее призрачно, я не сижу за столом, а кружу вокруг