Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

4 мая. Состояние улучшилось, потому что читал Стриндберга («Одинокий»). Я читаю его не ради того, чтобы читать, а ради того, чтобы полежать у него на груди. Он держит меня, как ребенка, на левой руке. Я сижу там, как человек на статуе. Десять раз мне грозит опасность соскользнуть, но в одиннадцатый раз я усаживаюсь прочно, обретаю уверенность и мне становится видно далеко вокруг.

* * *

Раздумываю над отношением людей ко мне. Как бы мал я ни был, нет никого, кто понимал бы меня полностью. Иметь человека, который понимал бы, жену например, – это значило бы иметь опору во всем, иметь Бога. Оттла понимает кое-что, даже многое, Макс, Феликс – кое-что, иные, как Э., понимают лишь частности, но зато уж с отвратительной дотошностью, Ф., возможно, совсем ничего не понимает, правда, при бесспорно существующей между нами внутренней связи это создает особое положение. Порой мне казалось, что она понимает меня, сама о том не ведая, например, когда она ожидала меня, невыносимо тосковавшего по ней, на станции подземки; стремясь как можно скорее увидеть ее и думая, что она ждет меня наверху, я чуть не пробежал мимо нее, но она молча схватила меня за руку.

5 мая. Пустота, тупая, слабая головная боль. После обеда в Хотекском сквере читал Стриндберга, который питает меня.

Длинноногая черноглазая желтокожая, похожая на ребенка девушка, веселая, дерзкая и резвая. Видит подружку, которая несет в руке шляпу. «У тебя две головы?» Подружка сразу понимает саму по себе очень плоскую, но благодаря голосу и манере малышки получающую живой смысл шутку. Со смехом она пересказывает ее другой подружке, которую встречает через несколько шагов: «Она меня спросила, не две ли у меня головы!»

Рано утром встретил фройляйн Р. Бездна некрасивости, человек не может так измениться. Неуклюжее тело, квелое, словно еще со сна; старая, знакомая мне жакетка; что надето под жакетом, столь же нераспознаваемо, сколь и подозрительно, не исключено, что только рубашка; ей явно неприятно предстать в таком виде, но она ведет себя неправильно: вместо того чтобы прикрыть причину своего замешательства, она словно виновато тычется в вырез жакетки, одергивает жакетку. На верхней губе сильный налет усов, но только в одном месте, что производит особенно уродливое впечатление. И несмотря на все это, она мне нравится, даже своей бесспорной некрасивостью, к тому же красота ее улыбки не пострадала, а вот на красоте глаз принижение всего облика сказалось. Впрочем, нас разделяют целые части света, я наверняка ее не понимаю, она, напротив, довольствуется первым поверхностным впечатлением, полученным от меня. С совершеннейшей невинностью она просит хлебную карточку.

Вечером читал главу «Новых христиан».

Старый отец и стареющая дочь. Он разумный, с эспаньолкой, слегка согбенный, с тросточкой за спиной. Она с широким носом, большим подбородком, круглым, но мятым лицом, неповоротливыми широкими бедрами. «Вы говорите, что я плохо выгляжу. Но я ведь неплохо выгляжу».

14 мая. Выбился из равномерного писания. Много на свежем воздухе. Прогулка с фрл. Штайн в Трою, с фрл. Раис, ее сестрой, с Феликсом, его женой и Оттлой в Добжиховиц, Часталице. Как на пытке. Сегодня богослужение в Тайнгассе, потом Тухмахергассе, потом народная кухня. Сегодня читал старые главы «Кочегара». Написано с силой, видимо, ныне мне недоступной (уже недоступной). Боюсь оказаться непригодным из-за порока сердца.

27 мая. Очень несчастен в связи с предыдущей записью. Погибаю. Так бессмысленно и бесполезно погибнуть.

13 сентября. Канун дня рождения отца, новый дневник. Он не столь необходим, как прежде, мне не нужно вызывать в себе беспокойство, беспокоен я достаточно, но ради какой цели, когда будет она достигнута, как может сердце, не совсем здоровое сердце выносить столько недовольства и столько беспрерывно гложущих его желаний.

Эта рассеянность, эта забывчивость, эта глупость!

14 сентября. В субботу с Максом и Лангером были у рабби-чудодея. Жижков, Гарантова улица. На тротуаре и ступеньках лестницы много детей. Гостиница. Наверху полнейшая темнота, вслепую, с вытянутыми руками, прошли несколько шагов. Комната освещена бледным сумеречным светом, бело-серые стены, кругом стоят, едва шевелясь, несколько маленьких женщин и девушек в головных платках, с бледными лицами. Впечатление обескровленности. Следующая комната. Сплошная чернота, полно мужчин и молодых людей. Громко молятся. Мы забиваемся в угол. Едва мы успеваем оглядеться, как молитва кончается, комната пустеет. Угловая комната с двумя окнами в каждой стене. Нас теснят к столу, справа от рабби. Мы отбиваемся. «Вы ведь тоже евреи». Больше всего шуму производит сам рабби. «Все раввины выглядят дико», – сказал Лангер. Здешний в шелковом кафтане, под ним видны подштанники. На переносице волосы. Отороченная кожей ермолка, которую он постоянно двигает туда-сюда. Грязен и чист, своеобразие интенсивно думающих людей. Чешет бороду у корней волос, сморкается через руку на пол, сует пальцы в блюда, – но когда он на минуту оставляет руку на столе, видно, как бела его кожа, подобная белизна связывается обычно с воспоминаниями о детстве. Правда, тогда и родители были чистыми.

16 сентября. Унижение у Айснера. Написал первую строчку письма к нему, потому что в голове быстро составилось достойное письмо. И все‑таки после первой строчки я отступился. Раньше я был другим. Как легко я, кроме того, перенес унижение, как легко я забыл его, какое слабое впечатление на меня произвело его равнодушие. Над тысячей коридоров, тысячей канцелярий, мимо тысячи ранее дружественных, а ныне холодных людей я мог бы безучастно парить, не опуская глаз. Безучастно, но и беспробудно. В первой канцелярии мог бы сидеть Макс, в другой Феликс и т. д.

Голова болит на новый, еще незнакомый лад. Короткий болезненный укол справа над глазом. С утра – впервые, потом чаще.

Вид польских евреев, направляющихся на Кол-Нидру. Мальчик, бегущий рядом с отцом с двумя молитвенными покрывалами под мышками. Не ходить в храм самоубийственно.

Раскрыл Библию. О неправедных судьях. Нашел, таким образом, свое собственное мнение или по крайней мере мнение, которого я до сих пор придерживался. Впрочем, это не имеет значения, в таких вещах я никогда не поддавался заметному внушению, страницы Библии не реяли перед моими глазами.

Кажется, самое подходящее место, для того чтобы вонзить нож, – между шеей и подбородком. Поднимаешь подбородок и вонзаешь нож в напряженные мышцы. Но это только кажется, будто оно самое подходящее. Надеешься увидеть, как великолепно хлынет кровь и порвется сплетение сухожилий и сочленений, как в ножке жареной индейки.

Читал «Лесничий Флек в России». Возвращение Наполеона