Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

теперь он может владеть ими с чистой совестью. Самая необузданная роскошь постепенно перестанет быть мечтой. С другой стороны, надо наживать капитал, первая сотня тысяч набежит быстро, так как отныне он может, играя на бирже, оперировать более крупными суммами. Он решил, после того как накопит полмиллиона, поехать в родной город и ослепить гумплахцев своим великолепием.

Комочек грязи, попавший ему на брюки, вернул его с неба на землю. Андреас сердито оглянулся, мимо прогромыхала придворная карета. Уловив легкую усмешку на лице Туркхеймера, Андреас решил, что понял его, и сказал:

— В наши дни, разумеется, не принято высказывать демократические убеждения, но с какими ископаемыми древностями приходится и сейчас еще иметь дело. Придворная карета! Двор!

— Вам это кажется смешным?

— Я рассуждаю как философ и социолог. Что, собственно, делают эти люди? Изображают из себя то, чем они вовсе не являются, и возбуждают страх и ненависть масс, настаивая на власти, которой у них уже давно нет. Ведь где теперь власть? Где решаются судьбы нации, где кипят истинные страсти, где взлетают на вершины общественной жизни или низвергаются в бездну? Это же ясно: за полчаса, проведенные на Бургштрассе, перед биржей, я куда больше ощутил силу подлинной власти, чем узнав о каком-нибудь государственном мероприятии.

— В том, что вы говорите, есть что-то величественное, — заметил Туркхеймер, ухмыляясь. — И это вовсе не вздор.

— Это же элементарные факты. О дипломатах и сановниках и говорить не стоит, но представьте себе государя, недоброжелательно относящегося к данному частному лицу, либо к данной профессии, либо к данному классу населения. Он желал бы покарать их; он хмурит брови, бряцает оружием и, допустим, изрыгает угрозы. Ну и пускай, — у него же нет средств привести в исполнение свои угрозы. Ничто ведь не связывает его с нами и с нашей повседневной жизнью. Пускай себе точит на меня свой меч, мне и горя мало, не в его власти даже единый волос у меня с головы снять. А вот вы, господин генеральный консул, можете раздавить меня как муху.

— Поостерегусь! Да и с какой стати я стану вас давить?

— Достаточно вашей прихоти, кивка — и человек разорен: бездна семейств впадает в нищету или процветает — единственно по вашему усмотрению; нуждающиеся сословия разоряются дотла или же получают возможность существовать дальше, и социальное недовольство спадает или растет. Если бы вы, господин генеральный консул, носили подбитый ватой мундир с золотым галуном, шнурами, пуговицами и кисточками, а на голове каску с грозно развевающимся султаном, тогда все бы видели, где власть. А тут глупая чернь все еще верит, будто власть у тех, кто пестро разодет, тогда как они простые статисты. Держать речи, раздавать ордена, сидеть на торжественных банкетах и целовать в лоб придворных дам, принимать воскурение официального фимиама, и в то же время быть предметом насмешек, злиться на прессу и погибнуть от руки анархиста — все это, по существу говоря, подобает вам, господин генеральный консул!

— Да ну! — испуганно воскликнул Туркхеймер. — От руки анархиста… Что это вы про анархистов говорите! Хоть вообще вы и очень приятный собеседник, а тут хватили через край. Идемте-ка, я покажу вам новое здание моей конторы.

Они завернули на Фридрихштрассе. Андреас в сладостном упоении от собственного красноречия (ибо счастье развязало ему язык) со всего маху налетел на господина, остановившегося, чтобы поздороваться с Туркхеймером. Туркхеймер сказал:

— Вот и вы, Кокотт, идемте с нами!

Андреас вспомнил архитектора; после постановки «Непонятой» он один из первых в веренице поздравителей приветствовал поэта. Это был узкогрудый человек с необычайно длинными конечностями. Голова сидела на длинной жилистой шее, торчавшей из слишком просторного отложного воротничка. Щеки и подбородок щетинились реденькой черной бородкой, крючковатый нос был словно вдавлен в смуглое худое лицо, глаза смотрели злобно, испуганно и по-звериному уклончиво. Кокотт был без пальто, из коротких рукавов его потертого сюртучка высовывались руки, волосатые, большие, со скрюченными пальцами. Он производил впечатление человека несчастного, строптивого и полного безрассудных порывов.

— Куда вы запропастились? — спросил его Туркхеймер на ходу. — Почему вас не видно у меня в конторе?

— Не знаю, мне там что-то не нравится, — сказал Кокотт хриплым и кротким голосом, скосив глаза.

Туркхеймер хихикнул.

— Ну, есть ли у этого человека понятие о делах? Вы ведь не заплатили по векселям, которым истек срок. Ну что мне с вами делать? Пишите новые.

Архитектор обратился к Андреасу:

— Коллега Цумзе, я тоже, пожалуй, стану писателем.

— Почему?

— Ну кто столько пишет…

— Хорошо сказано, Кокотт, — заметил Туркхеймер. — Получите еще ящик. Знаете, первосортных. У вас еще есть?

— У меня скоро рубахи на теле не будет. Что мне с этими сигарами делать?

— Необязательно курить в рубахе.

Андреас от души расхохотался. Кокотт грустно заметил:

— Это еще лучше сказано, господин генеральный консул.

Туркхеймер, ухмыляясь, то и дело поглядывал исподтишка на архитектора. Казалось, ему нравится таскать за собой эту большую злобную обезьяну, которая кусает свою цепь и скалит зубы, что, пожалуй, страшновато, но в то же время и забавно.

Сутолока на тротуаре разъединила их. Андреас с архитектором отстали на несколько шагов; Андреас осведомился:

— Итак, вы строите новое конторское здание?

Кокотт пожал плечами.

— И какое здание! Железный ящик на американский манер, двенадцать этажей, все под конторы. Где здесь место для искусства? Но так и должно быть, раз мы, его представители, попадаем в рабство к маклерам и эксплуататорам.

— О-о! — произнес Андреас, для которого столь резкие слова звучали сегодня грубой неблагодарностью. Но Кокотт продолжал вкрадчиво и с большой готовностью:

— Мы ведь не можем обойтись без них. Взять хотя бы меня. У меня большой талант, но нет денег. Поэтому-то я и позволил вот ему… — Он указал широким желтым пальцем на Туркхеймера, шедшего впереди. — Вот ему, причесать меня под модного архитектора.

— Так, так, под модного архитектора, — сказал Андреас, не вникая.

— Известно, как они это делают. Он дал мне в долг кучу денег, столько мне и во сне не снилось: на это я должен был строить дом. Денег, конечно, не хватило и, когда поставщики насели на меня за то, что я задерживаю платежи, пришлось объявить себя несостоятельным должником. Вы спросите, почему я, художник, пускаюсь на такие темные дела? Но жить-то надо!

— А на что же вы живете?

— Ну на деньги за молчание, которыми он затыкает мне рот.

— Ах так, на деньги за молчание. Ну, рассказывайте же дальше!

— Когда я объявил себя несостоятельным должником, мои кредиторы, понятно, ничего не получили, ведь я, к сожалению, не имею средств. Стройка перешла к