Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

нему, ибо он, разумеется, внес в реестр свою ссуду как первую закладную. Рабочие ничего ровно не получили; прав у них, само собой, никаких не было. Из особого человеколюбия он им позволил… ну-ка угадайте… что?

— Что же?

— Продолжать работать на стройке. Чем они и занимаются с полной готовностью.

— Феноменально! — вполголоса воскликнул изумленный Андреас. Кокотт скорчил за спиной у Туркхеймера кровожадную рожу. Он оскалил обе челюсти.

— Вы, вероятно, догадываетесь, что гонорара я еще и в глаза не видал. Да и надежды на это нет, ведь я, как себя помню, у него в долгу. Что ни день, истекает срок какому-нибудь векселю, и я еще должен быть доволен, если он мне позволит всю жизнь даром строить ему дома. Но пусть только мне удастся залучить его на леса, он сразу же очутится внизу, и значительно быстрей, чем ему того бы хотелось. — Так закончил Кокотт, глухо и зловеще. И тут же стал усердно приглашать Андреаса: — Сюда, сюда, уважаемый маэстро, мы уже пришли.

Он поспешил за Туркхеймером, который раньше них очутился на Маркграфенштрассе, и повел его на стройку, а затем вверх по лестнице, проявляя большую расторопность, непрестанно извиваясь всем телом и изображая на лице подобострастие. В первом этаже паркетчики собирали свой инструмент.

— Паркет у нас из конкурсной массы Бомке и Пипа, — сказал Кокотт, — достался нам даром, все, как вы приказывали.

Один из рабочих, который еще был занят, при входе господ поднялся с колен.

— Тоже нелегкая принесла, — сказал он, подходя к окну.

Туркхеймер, пыхтя и сгибаясь под тяжестью своей легендарной шубы, направился к другому окну. Он плутовато покосился на стоявшего неподалеку пролетария — плешивого человека в вязаном жилете, испитого, с багровым носом и взлохмаченной рыжей бородой. Под неприятным впечатлением, которое за последнее время производили на его утонченные чувства случайные соприкосновения с низшим классом, Андреас глядел вниз на улицу. Мимо протарахтели две пролетки. Вдруг он услышал ворчание рабочего.

— Ишь жирная стерва, лежебока, цельный день баклуши бьет, на резиновых раскатывает. Просто зло берет!

За окном быстро, как тень, промелькнуло открытое ландо, в котором, откинувшись на шелковые подушки, сидела Адельгейда. Вот уже и топот копыт замолк.

Андреас был смущен; он изобразил на лице отвращение. Туркхеймер, чрезвычайно довольный, покачивал головой. Однако Кокотт взволновался. Он уверял, отчаянно гримасничая, что очень сожалеет о случившемся, но Туркхеймер заметил:

— Это же просто здоровый народный юмор.

Они спустились вниз, меж тем как пролетарий приставил к губам круглую фляжку. Кокотт продолжал извиняться:

— Он пьяница и опасный бунтовщик. Мы бы давно его рассчитали, но он пользуется слишком большим авторитетом среди своих товарищей.

— А как его зовут? — спросил Туркхеймер.

— Его зовут Мацке.

У ворот баловались дети. Они бросились врассыпную, заслышав сверху голос рабочего:

— Агнесса, стерва ленивая, почему такое с ребятами валандаешься, погоди, дома задам тебе трепку!

Долговязая семнадцатилетняя девушка, худая, наглая, анемичная, с претензиями, хоть и оборванная, зло огрызнулась на отца. Затем скорчила проходившим мимо мужчинам гримасу и вызывающе подмигнула каждому в отдельности прищуренными водянистыми глазками. Но на Туркхеймере она задержала взгляд.

Чуть сильнее посапывая, мелкими шажками засеменил он к ней: его неудержимо влекло ее плечо, выглядывавший из разорванной кофты кусочек тела, бледного, как у всех, кто вырос в подвале. Она ждала, пока Туркхеймер, желая удовлетворить свое любопытство, описывал небольшой круг. Не шевелясь, следила она за ним из-под опущенных век. Розовые ноздри вздернутого толстого носа и узкие ярко-красные губы выделялись наглыми пятнами на ее бескровном лице. А волосы того же цвета, что и отцовская борода, всклокоченной копной, словно горящая пакля, стояли вокруг головы.

Все, несомненно, ощущали то щекочущее и соблазнительное, что было в ее облике. Смутно чувствовалось, что она — и сейчас уже достаточно вызывающая — еще далеко не достигла той степени бесстыдства, для какой, казалось, была создана.

Туркхеймер попробовал осторожно тронуть ее за подбородок, но она так резко повернулась, что локтем ударила его под ложечку. Не глядя на него и на Кокотта, подбоченясь одной рукой и закинув голову, соблазнительно улыбаясь, подмигнула она Андреасу.

— Ай да девчонка Мацке! Ай да девчонка Мацке! — пробормотал Туркхеймер, направляясь к подъехавшему только что экипажу. — Должен сознаться, Кокотт, она мне нравится. В ней есть какая-то особая утренняя свежесть. Только в народе найдешь подлинную безыскусность. Ваше мнение, маэстро?

Андреас замялся.

— Смотря с какой стороны подойти…

— Понятно. Это не ваш вкус… надо сказать, к счастью. Вы еще недостаточно созрели. Такой молодой человек, вы еще многого не понимаете.

Андреаса удивил оживленный тон туркхеймеровского голоса. И кожа у него на скулах слегка порозовела, а в померкшем взоре великого человека вспыхнул слабый огонек. Очевидно, это заметил и Кокотт; он услужливо вмешался в разговор:

— Вы, господин генеральный консул, правы. Девушка заслуживает всяческого участия. Правда, отец… Ну, да в конце концов и отец не так уж плох; столько несчастий, сколько пришлось на его долю, не под силу одному человеку. Жену его уморили голодом в Charite [33]. После этого можно понять многое.

— Совершенно верно. В нашем обществе не все в порядке. Для народа надо что-то сделать. Пошлите-ка Мацке с дочерью ко мне, в контору. — Туркхеймер, вздохнув, опустился на подушки экипажа. — Февраль, а уже такая теплынь. Что там не говори, а я не верю, что земле грозит оледенение.

— Верно, это просто враки, — услужливо подтвердил архитектор.

Андреас снял шляпу, лошади тронулись. Однако Туркхеймер еще раз подозвал своих спутников. Он вытащил из кармана брюк монету в пять талеров, она аппетитно поблескивала между его большим и указательным пальцами.

— Видите вот это, Кокотт? Ну-ка, скорчите еврейскую физиономию.

— Позвольте ваше пенсне, господин генеральный консул, — ответил Кокотт. Он нацепил пенсне на кончик носа, вдруг ставшего плоским, выпятил толстые губы и стянул лоб в грязные морщины. Его лицо сразу как-то обрюзгло и вдруг приобрело жадное, озабоченное и лукавое выражение.

Туркхеймер трясся от хохота.

— Браво, Кокотт. У вас огромный талант.

— У меня много талантов, но, к сожалению, нет денег.

И, отдавая пенсне, он потянулся другой рукой за серебряной монетой. Экипаж тронулся под оживленный смех мужчин.

XII

Вот где жизнь, вот где наслаждение!

Возвращаясь с Люцовштрассе, где они осматривали еще не вполне обставленную квартиру Андреаса, Кёпф заметил:

— Вы, мой милый, действительно сделали головокружительную карьеру.

— Вы находите? — спросил Андреас.

— Ну,