Алина и Валькур, или Философский роман. Книга вторая - Маркиз де Сад

то что она родилась от куртизанки, заниматься этим ремеслом ей не пришлось. Мать ее добилась в Мадриде некоторой известности благодаря влиятельным любовникам, личному обаянию и мошенническим проделкам; не удивительно, что нравственный облик дочери оказался весьма сомнительный; сама Климентина за всю свою жизнь сожительствовала лишь с двумя мужчинами: герцогом Медина-Чели, который купил двенадцатилетнюю девочку у матери и тайно содержал ее у себя во дворце до семнадцати лет, и доном Лопесом де Рибейрой, отвезшим Климентину в Африку по настоянию герцога, на службе у которого состоял португалец. Хотя прелестная Климентина, повторяю вам, знала лишь этих двух мужчин, она отличалась нравственной развращенностью, делавший ее общество весьма опасным для девушки моего возраста; вместе с тем, Климентина была крайне предупредительна, остроумна, обаятельна, обольстительна и противоречива; слушая ее рассуждения, собеседник сразу становился на ее сторону. Слово добродетель эта оригинальная женщина считала пустым звуком; разговоры о любви она называла бреднями. Любовь, утверждала она, существует только в стародавних романах, женщина должна заставить себя любить, но не влюбляться сама. Дружбу Климентина ценила несколько более, но полагала, что она завязывается только между лицами одного пола. Климентина допускала, что при большом сходстве вкусов и характеров иногда можно доверить подруге, если она не соперница, тайны своего сердца. Прочие нравственные обязанности и качества в глазах Климентины не стоили ровным счетом ничего: доброта, по ее словам, была всего лишь одним из способов обмана; сентиментальность — слабостью, от которой следует избавляться; скромность — заблуждением, которое лишает женщину очарования; откровенность — глупостью, из-за которой мы неизменно становимся жертвами обмана; смирение — слабоумием; умеренность — лишениями, которые отравляют нам самые лучшие годы жизни; религиозность — обезьянничаньем, которое достойно осмеяния. После того как я представила вам моральный портрет моей дорогой подруги, остановлюсь на ее внешнем виде, поскольку Климентина была писаной красавицей, высокого роста, с формами, которым позавидовала бы сама Венера; кожа ее блистала удивительной белизной, зато волосы были цвета воронова крыла; черные шаловливые глаза ее смотрели на вас так томно, что мужчины, равно как и женщины, не могли не проникнуться к ней любовью; выразительные взгляды выдавали намерения Климентины помимо ее желания, даже когда она говорила ничего не значащие слова, собеседник непроизвольно испытывал к ней симпатию. При необходимости Климентина несколько умеряла живость своего взгляда, чуть-чуть опуская веки, но от этого она становилась еще более привлекательной, а ее слова — еще более убедительными; если же ее глаза загорались огнем радости или сладострастия, тогда никто не мог выдержать жгучего взгляда этой женщины. Полноты ради упомяну правильный, тонко очерченный нос, красивые алые губы, небольшой рот и ослепительно белые зубы. Тонкая талия и некоторая худощавость не помешали Климентине иметь великолепно развитые формы: она могла похвастаться полной, округлой грудью, прекрасными ягодицами, бедрами и руками, видом свежим и здоровым, который привлекал к ней внимание мужчин... Но, несмотря на все это очарование — простите меня за невольную гордость, — где бы мы с Климентиной ни появлялись вместе, мужчины всегда останавливали свой выбор на мне; по правде говоря, я была на семь лет моложе, лицо мое светилось какой-то невинной наивностью, от которой я не избавилась даже после опаснейших приключений. Все это можно считать глупостями, но движения души оказывают решающее влияние на внешность; по привычке лицо наше меняется в зависимости от душевных порывов, поэтому трудно избавиться от выражения, диктуемого нам страстью; при равной красоте стыдливость придает женщине изысканное величие, отсутствующее у бесстыдниц, которые презирают наивную привлекательность, — короче говоря, добродетель смягчает блеск телесной красоты.

В качестве дуэньи к Климентине была приставлена пожилая женщина, другая, помоложе, служила в ее доме горничной; кроме того, в случае необходимости дон Лопес присылал к ней своих подчиненных.

Дон Гаспар представил меня в новом обществе точно так же, как он то делал всегда; в фактории юноша, однако же, занимал не самую важную должность, поэтому встретили нас весьма прохладно; относительно наших отношений возникли понятные сомнения, так что скоро местные шутники принялись упражняться на наш счет в своем остроумии. Но уже через полтора месяца я сумела переменить мнение общества себе на пользу, так что никто более не сомневался в чистоте нашего с Гаспаром союза. Насмешники стали относиться к нам с почтением, на предрассудки в фактории не обращали особенного внимания, а благодаря нашему безукоризненному поведению начальники прониклись к нам уважением.

Ежедневно мой друг жаловался на то, что дела не позволяют ему выполнить обещание отвезти меня в Европу немедленно, но где-то через год, уверял он, начальство разрешит ему вернуться в Португалию.

Между тем Климентина прониклась ко мне дружеским чувством, я, со своей стороны, также не осталась в долгу. Доверившись мне, испанка рассказала, что не испытывает к Рибейре никакой симпатии; она якобы только и думает о том, как бы поскорее возвратиться в Европу, но, к несчастью, надежды вернуться на родину у нее весьма слабые.

«Хотелось бы верить, — добавила Климентина, — что дон Лопес постепенно ко мне охладеет; я прекрасно его знаю, поскольку никогда его не любила: чтобы проникнуть мужчине в сердце, надо сохранять хладнокровие, для нас гораздо важнее его знать, а не любить. О, как бы я желала убедиться в холодности дона Лопеса! То, что повергло бы другую в уныние, наполнило бы мое сердце неописуемой радостью; как только я ему разонравлюсь, он перестанет чинить препятствия моему отъезду; однако я боюсь быть отвергнутой сразу, вот почему я предпочитаю постепенно гасить его любовное пламя; признаюсь, задача моя трудная, ведь я должна показывать, что продолжаю любить дона Лопеса, стараясь поступать так, чтобы он меня возненавидел».

Жизнь в фактории протекала достаточно спокойно до тех пор, пока с Гаспаром не случилось страшного несчастья, и впервые после моей разлуки с Сенвилем в Венеции я почувствовала себя тогда на краю гибели. Португалец опасно заболел: страдая от жестокой лихорадки, на четвертый день болезни он испустил дух у меня на руках. Гаспар не думал о себе, его волновала только моя участь: он прекрасно себе представлял, какие беды меня поджидают после его кончины, смерть вселяла в него отчаяние потому, что отнимала у него возможность быть мне полезным.

Какой поворот судьбы!.. Оказаться в глубине Африки, на расстоянии в две тысячи льё от родины, среди едва мне знакомых людей, без средств к существованию, не зная, что делать дальше, имея только одну подругу, на сопереживание которой я мало рассчитывала... О Боже! Какое положение!

Впрочем, я бы горько оплакивала Гаспара, даже если бы со мной все обстояло