Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак

— Ну, коли так, то получите по полной цене у этих людей, — усмехнулся фон Валленштейн.

Шукри-бек застыл на месте. Он не верил, что так глупо попал в ловушку, пока его не окружили и не потащили к выходу. Но у дверей он с внезапной силой, присущей безумцам, вырвался и выхватил револьвер. И прежде чем на него навалились полицейские, он успел выпустить пулю, впрочем, не достигшую цели…

Через два часа, около полуночи, в своем доме был арестован Реза-паша. При аресте конфисковали все его бумаги и письма.

11

Утром следующего дня Джихан поднялась рано, чтобы попасть на прием к военному министру. Денщик-немец провел ее в приемную, куда через несколько минут к ней вышел секретарь и сказал, что господин министр весьма сожалеет, но если ее визит связан с арестом отца, то он не может ее принять. Его превосходительство рекомендует ей быть осмотрительной в поступках и сохранять благоразумие в высказываниях относительно дела ее отца. Он также советует Джихан меньше заниматься общественной деятельностью, ограничиться работой в госпитале.

— Его превосходительство слишком заботится обо мне, — в голосе Джихан звучали печаль и безнадежность. — Но за что все-таки арестован мой отец?

— Говорят, его обвиняют в измене.

— Кого? Моего отца? Это невозможно!

Секретарь неопределенно развел руками.

— Я должна видеть министра! — воскликнула Джихан.

— Весьма сожалею, но сейчас это невозможно.

— А когда я смогу с ним встретиться? Прошу вас, узнайте!

Чиновник натянуто улыбнулся, поддаваясь тону ее просьбы. Через минуту, когда он вернулся, улыбка на его лице уступила место досаде.

— Его превосходительство не может вас принять, он велел передать, что не имеет отношения к делу вашего отца!

Джихан вернулась к коляске и приказала кучеру ехать в резиденцию Высокой Порты. Но и здесь ее ждала неудача: министр внутренних дел не пожелал даже выслать к ней секретаря. Простой писарь, который сидел у двери приемной, ответил, что его превосходительство занят и строго приказал никого к себе не впускать…

В коридорах толпился народ — просители, торговцы, политики, газетные репортеры — праздная публика, собравшаяся со всех концов империи в надежде на помощь провидения, на счастливый случай. В воздухе стоял гул голосов: обсуждали последние новости и свежие сплетни; следили друг за другом, готовили доносы…

К Джихан вдруг подошел молодой немец в красной феске и на чистом турецком языке поинтересовался, не хочет ли она сделать какое-либо заявление для его газеты. Джихан лишь отрицательно покачала головой. Потом перед ней возник другой — на сей раз турок, — в чалме и джуббе{72}, и зашептал с настойчивой доброжелательностью, чтобы она непременно опустила полог своей коляски, когда в нее сядет, — это более приличествует знатной госпоже. Джихан поблагодарила и прошла к выходу с высоко поднятой головой и выражением одновременно смирения и твердости на лице.

«В чем моя вина? — думала она. — Почему я должна скрывать свое лицо?»

Вокруг ее коляски толпилась небольшая группа молодых людей в европейском платье и белых чалмах. Когда Джихан появилась на лестнице здания Высокой Порты, вдруг раздались восторженные крики: прославляли Реза-пашу и его дочь — жемчужину мудрости, вестницу новой жизни, смелую воительницу за свободу. Крики усиливались, толпа росла, и полиция спешно вмешалась, чтобы дать коляске Джихан проехать.

Такой бурный прием в другое время, несомненно, порадовал бы ее. Но в то утро она была переполнена гневом: к чему эта известность и слава, когда попирают ее достоинство, не пускают дальше порога, словно нищенку, словно тех просителей, что вечно толкутся в коридорах? Но почему министры отказывают ей в приеме? А ведь как часто они прибегали к помощи легкого пера Джихан, какую великую радость выказывали при встрече, как благодарили за малейшую услугу или просто любезное слово! Неужели кто-то верит, что ее отец — изменник? Или его несогласие со священной войной сочли предательством? Нет, невозможно, аресту отца должна быть другая причина… Он чем-то не угодил генералу фон Валленштейну! Но можно ли представлять это как измену родине или бунт против властей?

Джихан призвала на помощь свою интуицию — ту часть восточной натуры, к которой она обращалась, когда попадала в затруднительное положение.

«Почему схватили отца? — спрашивала она себя. — Почему генерал не приехал ко мне? Почему, в крайнем случае, он не написал или не позвонил, чтобы объяснить случившееся? Может, он надеется, что я приду к нему первая?»

Внезапно ей пришло на ум, что отец мог забыть и не сказать фон Валленштейну, почему она не сумела принять его во время последнего визита генерала в их дом. И все последовавшее — способ сломить сопротивление паши, подчинить его своей воле. Они с отцом окажутся в полной власти этого немца, испытают на себе всю его силу и могущество… Но тут он заблуждается. Джихан не пойдет к нему на поклон!

Вернувшись домой, она спешно написала письмо султану, прося у его величества аудиенции. На следующий день пришел любезный ответ от личного советника султана. Ниже следовала приписка, в которой советник уже от своего имени напоминал Джихан, что она должна прибыть во дворец в приличествующем случаю черном турецком платье и традиционном покрывале на лице.

Приписка вызвала у Джихан негодование. Однако выбора не было, и она решила покориться воле его величества в надежде, что добьется освобождения отца, не прибегая к помощи фон Валленштейна.

Но и встреча с султаном, увы, не облегчила положения. Его величество спокойно выслушал ее просьбу и только покачал своей белой чалмой. Он выразил глубочайшее сочувствие благородной дочери своего верного, любезного слуги Реза-паши и пролил слезу, сетуя на тяжкие безбожные времена, когда мрачные тучи застят свет солнца, а султана более не слушают, не почитают…

— Да сбудется воля всевышнего, дочь моя. Поручим себя милости господней, он знает, что творит…

Джихан покидала дворец, преисполненная досады и гнева. Она не выразила должного почтения перед лицом султана и скомкала весь ритуал прощания. Таким же гневом была в тот день охвачена вся османская столица. В городе неистовствовало пламя религиозного фанатизма, его жар ощущался всюду. И Джихан был по вкусу этот раскаленный воздух — она чувствовала в нем веяние той же бури, что бушевала в ее душе. Но смелую статью, которую она написала для «Танин», пришлось порвать: газета, хоть и иносказательно, поведала читателям о трагедии на Галлипольском фронте и была закрыта. Нашелся еще один журналист, который резко обрушился на власти за засилье немцев в стране, — он тут же исчез в глубинах темницы, был закован в кандалы.

Полицейские,