Путь Абая. Книга третья - Мухтар Омарханович Ауэзов

восстания не достигнута. А вы только представьте, что действия Базаралы привели бы лишь к приумножению поголовья коров у жатаков и лошадей у жигитеков, и на этом бы все мирно завершилось! Велика ли была бы польза и достоин ли пример для истории казахов? Открылись бы у них глаза, чтобы увидеть свой дальнейший путь? И чтобы это произошло - сколько же «голов лошадей», «дойной скотины», «верблюжьих связок» надо было бы передать бедным людям? Апырай! Разве с такими соображениями надо подходить к этому событию? Если на денежную меру переводить историю, то мы далеко не уйдем и в своем сознании останемся на уровне лавочника-перекупщика!

А что у нас получится, друзья мои, если мы будем все расценивать иначе? - продолжал Абай дальше. - Вот вам пример из истории России. Восстание Степана Разина было потоплено в крови. Крестьянская война Пугачева закончилось тем, что его четвертовали на Лобном месте возле Кремля. Все это печально: если смотреть на события глазами несчастных детей того же Разина или Пугачева, оставшихся обездоленными сиротами, если мерить события лишь ценой обездоленности народа, слезами старых матерей и отцов, - то можно засомневаться в праведности тех, кто выходил на смертельную схватку с царизмом. Но разве истина в этом? Разве не поставила история России на свои достойные места этих страшных бунтовщиков? Так и поступок нашего Базаралы - это не деяние, приведшее бедный люд к еще большей бедности. Это подвиг, который возвысил народ. И в понимании этого - наше с вами пробуждение, и мы должны пробуждать сознание народа, чтобы он стремился к высоким свершениям.

Слова Абая произвели на присутствующих большое впечатление. Глубокая тишина наступила в юрте. Абиш восторженным голосом воскликнул:

- «Из искры возгорится пламя!»

Абай ласково посмотрел на Абдрахмана и улыбнулся.

Аул Абая перекочевал в урочище Кызылкайнар, где, кроме узенькой извилистой речки, немало водоемов с ключевой водою и родников. Пастбища с сочной травою просторны, потому и стоят рядом множество других аулов, прикочевавших вслед за аулом Абая. Из одного только рода Иргизбай их больше десятка, помимо них расположились по всему урочищу стоянки аулов Карабатыр, Аннет, Торгай, Топай.

3

Аулы теснились на равнине в виду друг друга. Бросались в глаза стоящие на краю аулов черные юрты и дырявые лачуги бедняков. На зеленом джайлау эти нищие жилища смотрелись особенно убого, и, глядя на них, нетрудно было догадаться, каково живется их обитателям.

Широко разбредались по пастбищам пестрые отары овец и табуны лошадей. Паслись стада о сотни голов, порою о тысячи. Большие стада принадлежали владетелям из белых юрт, но счет скотине в этих стадах и табунах знали лучше обитатели черных юрт, которым днем и ночью приходилось пасти их, обихаживать, заботиться о них. В черных юртах и дырявых балаганах жили семьи табунщиков, чабанов, доильщиков кобылиц, коровьих и верблюжьих пастухов, сторожей многочисленных стад. Зимой и летом от зари и до зари и даже ночью приходилось работникам заниматься байской скотиной. Беспокойные мысли о ней не оставляли их и во сне.

Не только на джайлау Кызылкайнар столь беспокойна жизнь кочевников. Подобные нелегкие будни можно наблюдать и в аулах Бокенши на джайлау Ак-Томар, расположенном на дальнем краю Чингизской волости, и в урочище жигитеков в Суык-Булаке, и на Тонашак у котибаков, и на Айдарлы у сактогалаков. Заканчивались пространства тобыктинских джайлау урочищем Карасу, владением рода Есболат.

Сегодня с полудня на все эти джайлау обрушилась, словно черная буря, большая беда. Но она свалилась на одни лишь черные и серые маленькие юрты - и ни одной большой белой юрты не задела. Не впервые в степь приходит эта беда - каждые год-полтора она ввергает в тоску и ужас, словно мор, бедных людей кочевых племен. Беспомощное, тоскливое чувство овладевает ими.

Название этому бедствию - сбор недоимок. В этом году к ним прибавились еще и налог с дыма - покибиточный налог, и, самое отвратительное, карашыгын - черные поборы, определяемые своей, волостной родовой властью.

Бедственная весть прилетела в аулы Иргизбая знойным полднем, обдав души бедных людей зимним холодом. Привез черную весть аткаминер первого волостного аула Утеп. Вместе с ним прибыли на Кызылкайнар два шабармана с бляхами на груди, дерзкие грубияны и задиры - Далбай и Жакай. Спеша по направлению к Ак-Томар, они успели исхлестать плетями табунщиков, которые не поторопились дать им сменных лошадей. Врываясь в аулы, они проскакивали их бешеным галопом, пугая детей, разгоняя скотину и доводя до иступления всех аульных собак. Далбай и Жакай умели вызвать у людей страх и панику.

Старшина Утеп спешился у белой юрты Исхака и велел ша-барманам согнать к ней всю бедноту аула. Перед оробевшими людьми держал речь:

- К нам в волость прибывает начальство. Нас винят в том, что мы, в Чингизской волости, отбились от рук и уже несколько лет не платим царские налоги, также и недоимки. Поэтому сановники и едут к нам, - хотят в три дня собрать налоги за нынешний год и недоимки по прошлым годам. Также готовьтесь отдать карашыгын для кормления и содержания сановников из города. Начальство уже прибыло, остановилось в Ак-Томаре, у Бокенши. Вызвали к себе всех биев, аткаминеров, волостного писаря. Я тоже тороплюсь туда, мне держать ответ перед сановником за вас. Меня самого загнали в угол, и я тоже не собираюсь вас жалеть! Завтра же к полудню отдайте долги, чем хотите - деньгами ли, скотиной. Не соберете денег - заберу последнюю дойную корову или пяток коз, или лошадь и погоню к сановнику!

Все это он повторил в других иргизбаевских аулах и к ночи ускакал со своими атшабарами в Ак-Томар.

Так все и началось. До самых сумерек шатались по аулу растерянные бедняки, словно неясные тени, не находя себе места.

То, чем пригрозил Утеп, не было шуткой. Завтра же он выполнит угрозу, не посмотрит ни на какие слезы, отнимет последнее. Разве в прошлом Утеп не так же поступал?

И, встревоженные, вконец убитые безысходными думами, батраки и бедные «соседи» потянулись к белым юртам своих хозяев.

В дом Исхака пришел вечером верблюжий пастух Жумыр. На голове - свалявшаяся, местами протертая до кожи, мерлушковая шапчонка, на ногах изношенные войлочные сапоги. Чапан по виду напоминал тряпку, выброшенную на кочевой стоянке и пролежавшую там, на земле, немалое время. Опоясан он был обрывком узкого потрескавшегося ремня, который жутким образом наводил на мысль, что человек сначала повесился на этом ремне, затем сорвался и ушел от виселицы