Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

Тирада не имела успеха.

— Авторитет? Много ли ты на нем заработал? Я делаю деньги иначе.

— Знаем, как ты их делаешь, — неуверенно протянул Либан. Но тут же снова обрушился на Вольфа: — Экая невинная физиономия! С виду — милый молодой человек, а душа — как у работорговцев в древности. Готов продать и мать родную и подругу детских игр. Осквернить собственную колыбель! Какой цинизм! Разрушит все, оставит одни развалины и укатит в своей машине, все с той же безучастной физиономией. Да и сам ты не человек, а бездушная машина.

Ненависть сделала старика красноречивым, — напрасно Эмма тянула друга за рукав, опасаясь, что он окончательно испортит дело. Другой рукой она пыталась привлечь к себе сына. Но было уже поздно, Вольф эффектно откинул голову и принял ораторскую позу; полный задора и в то же время изящества, он казался олицетворением самой юности.

— Ничего другого я и не ждал! Развалины, говоришь ты? А кто превратил мир в развалины? Кто обрек наше поколение на жизнь среди этих развалин? Вы!

— Подобные обобщения — лучшее доказательство твоей незрелости, — процедил сквозь зубы судья, но, несмотря на презрительную гримасу, лицо его становилось все бледней.

— Я знаю, каков я, — доносился до него звонкий голос юноши. — Вы научили меня только разрушать! Что бы стало со мной, если б я все это принимал близко к сердцу? Но я не из таких, я даже вас готов спасти от неизбежной гибели. Вы сами уже ни на что не способны! История сметет вас со своего пути, — вы сделали все, чтобы ускорить катастрофу. А теперь вы теряете голову. Мы — ваша единственная надежда! Да, мы, бездушные машины, безучастные ко всему! Бог послал нас на землю, чтобы погубить ваших врагов. Ваш так называемый порядок держится только нами! Еще немного — и вы разрушили бы его до основания. И после этого вы еще смеете возмущаться тем, как мы ведем дела?!

— Молчи! — взмолилась мать.

Она видела, что ее друг еле держится на ногах, не может вымолвить ни слова.

Юноша замолк на мгновенье. По его побледневшему, искаженному лицу было видно, что он страдал не меньше обоих стариков. Сердце его учащенно билось, он сам испугался своих беспощадных слов. Но остановиться уже не мог: слова сами рвались наружу.

— Мы не лицемерим, как вы. Мы не стесняемся называть вещи своими именами, зато есть вещи, которых мы не делаем. Не женимся по расчету. Не обманываем друг друга. Не развратничаем тайком! Да нам это и не нужно. Ведь нам вообще нечего терять, и это ваших рук дело! Мы люди прямолинейные и не боимся сказать вам правду в глаза: мы презираем вас и ваш образ жизни.

Вольф уже не замечал рук матери, протянутых к нему в немой мольбе. Тогда Эмма сделала последнюю попытку.

— Неужели для тебя нет на свете ничего святого? — чуть слышно прошептала она.

Но никакая сила не могла уже остановить его:

— Здесь, в этой самой комнате, вы десять лет прятались от всего света и его приговора. Точней — девять лет, девять месяцев и пять дней. Тот день навсегда останется в моей памяти. Я был довольно впечатлительным мальчиком…

Безумный вопль. Старуха бросилась прочь. Добежав до кровати, она упала на колени, уткнув в подушки седую голову. Опьяненный своими словами, Вольф не сразу заметил, что остался один на один со стариком, который, страшно побагровев, бросился на него с поднятыми кулаками. Вольф спокойно отвел старчески дрожащие руки и сказал негромко, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Старый развратник! Ты покушался на честь собственной дочери.

Тот в ужасе отпрянул и исчез в темноте. Юноша ощупью нашел его на полу. Старик лежал ничком, не подавая признаков жизни. Вольф сразу почувствовал себя в родной стихии: он бывал и не в таких переделках. Прежде чем мать, очнувшись, бросилась к распростертому телу, Вольф успел перевернуть его на спину и нащупать пульс.

— Жив, — небрежно бросил он. — Пусти-ка, мама, я перенесу его на кровать. Хорошо, что он не успел ударить меня. Я бы его прикончил! А мне не хотелось бы этого — ради тебя.

СТЭРНИ{17}

Жить как требует положение — или не жить совсем! Как это люди спекулируют? Спекулировали все, но никто не открывал секрета. Никакой возможности зацепиться! Обер-лейтенант делал безуспешные попытки. Новичок — это видел каждый, — неопытный дилетант! А тут еще и «национальное дело» терпит поражение за поражением{19}, смена режима становится маловероятной. Лисси Лерхе, которую Герд Гёц обнадеживал, что все это ненадолго, перестала ему верить.

С Лисси Лерхе он познакомился во время отпуска, тогда она служила манекеном в магазине на Хаусфогтейплатц. Он хвалился, что устроил ее карьеру. Все сделали мундир и чин; стоило ему кивнуть — и ее начали снимать в кино, а он тем временем вернулся на фронт и уже ни о чем не спрашивал. Спрашивать он начал, когда окончательно сел на мель. В несчастье ищешь по крайней мере верности.

В конце мая 1922 года между ними состоялось решительное объяснение. Это было в ее квартире на Бамбергерштрассе; вечером, когда она примеряла платья, Герда Гёца вдруг осенило. Слишком много платьев и слишком они роскошные; трудно поверить, чтобы их оплачивала какая-нибудь кинофирма. Пока не ушла портниха, он сдерживался и подавал снисходительные реплики. Лисси, вся в ядовито-желтых блестках, золотоволосая, яркая, великолепная, вертелась между тремя зеркалами на своих обтянутых шелком стройных ножках и только роняла накрашенным ротиком:

— Картинка! Сегодня я — женщина, о которой все говорят!

Едва они остались одни, он перешел на колкости. Ему точно известны ее истинные заработки в кино. Его не проведешь.