Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак

Будь я птицей в небе моей родины, меня бы мог поймать голодный человек. Телом моим он бы отстранил тень могилы от своего тела.

Но, увы, тщетен жар сердца! Я не пшеничный колос на равнинах Сирии, не зрелый плод в долинах Ливана, и это — мое несчастье, молчаливое горе, которое заставляет меня презирать самого себя.

Вот она, та мучительная драма, которая связывает мой язык, сковывает мои руки и лишает меня силы, желания, действия.

Мне говорят: «Горе твоей страны — только часть горя всего мира; слезы, которые льются в твоей стране, только капли в реке крови и слез, текущей день и ночь по долинам и равнинам земли!»

Да, но горе моей родины — молчаливое горе. Горе моей родины — грех, который породили змеи и драконы. Горе моей родины — трагедия без хора и мистерий.

Если бы мой народ восстал против своих несправедливых правителей и погиб, восстав, то я сказал бы, что смерть на пути свободы более благородна, чем жизнь под гнетом подчинения. И тот, кто соединил в своей руке вечность и меч, поистине стал навеки бессмертен.

Если бы моя нация приняла участие в войне многих наций и погибла бы вместе со всеми на поле брани, я сказал бы: «Это сильная буря, которая ломает и сухие, и зеленые ветви, а смерть под ветвями более благородна, чем в объятиях старости».

Если бы земля моей родины содрогнулась от землетрясения, если бы она засыпала моих близких и любимых, то я сказал бы: «Это тайные законы, действующие по воле силы, которая выше сил человеческих, и неразумно пытаться познать ее тайны».

Но мои близкие не умерли, восстав, и не погибли, сражаясь, землетрясение не поразило их страну, — они умерли, покорившись.

Мои близкие, умирая, претерпели крестные муки. Они умерли, их руки протянуты на восток и на запад, а их глаза смотрят в черноту неба.

Они умерли молча, ибо уши человеческие были закрыты для их криков.

Они умерли, ибо не заискивали перед своими врагами, как трусы, и не питали ненависти к любящим их, как неблагодарные.

Они умерли, ибо не были преступниками. Они умерли, ибо не угнетали своих обидчиков.

Они умерли, ибо они были миролюбивы.

Они умерли от голода на земле, которая обильна молоком и медом.

Они умерли, ибо адские змеи поглотили весь скот на их полях и весь хлеб в их житницах.

Они умерли, ибо змеи, потомки змей, выплюнули яд в небо, которое было наполнено ароматами кедра и благоуханием роз и жасмина.

Умерли мои близкие и ваши близкие, о сирийцы, — что же мы можем, сделать для тех из них, кто еще не умер?

Поистине наш плач не поддержит их существования, а наши слезы не утолят их жажды.

Но что же мы можем сделать, чтобы спасти их от голода и нужды?

Будем по-прежнему пребывать в бездеятельности, в сомнениях, будучи отвлечены от этой великой трагедии мелочами и пустяками жизни?

Поистине чувство, которое заставляет тебя, о брат-сириец, уделить хоть частицу твоей жизни тому, кто едва не утратил свою жизнь, — это то единственное, что способно сделать тебя свободным при свете дня и в тишине ночи.

Дирхем, вложенный в пустую руку, протянутую к тебе, — это золотое кольцо, которое свяжет то, что есть в тебе человеческого, с тем, что еще выше.

Перевод Г. Боголюбовой.

ЯД, СМЕШАННЫЙ С МЕДОМ

Утром золотого осеннего дня, когда красота Ливана предстает во всем своем неземном сиянии, жители деревни Туля сбежались к церкви, встревоженные нежданной вестью. Что означает внезапный отъезд Фариса ар-Раххаля? Он оставил молодую жену — брак их состоялся всего полгода назад — и скрылся неведомо куда.

Фарис ар-Раххаль был деревенским старостой — этот пост достался ему по наследству от отца и деда. Хоть ему не исполнилось еще двадцати семи лет, он снискал уважение односельчан. Когда минувшей весной он женился на Сусан Катаракта, люди говорили: «Счастливая звезда у этого человека! Нет ему и тридцати, а получил все, о чем можно мечтать в этом мире».

И вот в то утро жители Тули узнали, что их староста сел на коня и с небольшой суммой денег покинул деревню, даже не простившись ни с родными, ни с друзьями. Каких только предположений не строили они о причинах этого бегства! Что все-таки побудило Фариса бросить свою молодую жену, богатый дом с садом и виноградниками, односельчан?

Жизнь на севере Ливана тяготеет к общинным формам. Там принято сообща переживать и радости бытия, и невзгоды. Любое событие долго обсуждается всей деревней, пока время не принесет на смену что-нибудь новое.

В то утро жители Тули забросили все свои дела. Собравшись вокруг деревенской церкви «Мар Туля», они шумно толковали о случившемся, строя разные догадки. Присоединился к собравшимся и деревенский священник Стефан. На лице его было сосредоточенное и угрюмое выражение. Тотчас его окружили в надежде узнать новости. Священник сперва молчал, сжав руки, потом сказал, не скрывая тревоги и недоумения:

— Что я отвечу вам, дети мои? Я сам ничего не понимаю. Сегодня, еще до восхода солнца, Фарис постучал ко мне в дом. Я открыл дверь и увидел, что он держит за повод коня, а лицо его искажено страданием. Я подивился, спросил, что это с ним. «Зашел проститься с тобой, святой отец, — сказал он. — Еду далеко, за моря, больше не вернусь сюда». Он вручил мне запечатанное письмо на имя его друга Наджиба Малика, просил передать из рук в руки. Тут же вскочил на коня и ускакал, я и спросить не успел, в чем дело. Вот все, что я знаю.

— В письме-то уж наверняка сказано о причине отъезда, — заметил один из присутствующих, — ведь Наджиб Малик — самый близкий друг Фариса.

— А ты видел его жену, святой отец? — спросил другой.

— Я посетил ее после утренней молитвы, — ответил священник. — Сидит перед окном, глаза застыли, будто стеклянные, смотрит вдаль и вроде ничего не понимает. Я стал расспрашивать, а она закачала головой, твердит одно: «Ничего не знаю, ничего не знаю». Потом принялась плакать.

Священник не успел кончить рассказ, как в восточной стороне деревни раздался выстрел. И сразу же воздух сотряс исступленный женский крик. Поселяне на минуту застыли как в столбняке, потом все разом — и мужчины, и женщины, с лицами, окутанными пеленой страха и дурного предчувствия, — ринулись к саду возле дома Фариса ар-Раххаля. Их взорам предстало зрелище, от которого кровь застыла в жилах. Они увидели Наджиба Малика, распростертого на земле, истекающего