Алина и Валькур, или Философский роман. Книга вторая - Маркиз де Сад

Мы зарыдали.

Но вот часы пробили девять раз; нас предупредили, что допрос начнется в девять часов утра. Дверь в мою камеру открылась, и передо мной предстал алькайд. Он отвел меня в сторону от тюремщиков и тихим голосом сообщил мне примерно то же самое, чего так опасалась Климентина...

«Вас намереваются пытать, — говорил алькайд, — но вы стоите в списке последней, так что у вас достанет времени оценить происходящее. Если же вы попросите преподобного отца-инквизитора допросить вас еще раз в частном порядке, он даст на то свое согласие и тогда, будьте уверены, вас избавят от пыток».

Речь алькайда, признаюсь вам, настолько меня напугала, что я с трудом поняла, к чему он клонит; заметив мое смятение, алькайд ровным голосом повторил свое предложение.

Мы брели по тюремному коридору. Климентина, сопровождаемая тюремщиками, шла впереди меня, так что я не могла перекинуться с ней даже одним словом. Тюремное здание, по-видимому, осталось позади, мы вошли под своды какой-то мрачной арки и затем, спустившись на сто ступенек вниз, оказались перед дверью, прикрывавшей вход в подземный коридор, настолько темный, что мы едва в нем ориентировались. После продолжительного перехода мы увидели перед собой узкую железную дверь, а за ней — винтовую лестницу, сто ступенек которой также вели вниз; мне показалось, что мы проникли в земные недра.[47]

Гробовое молчание стражников, всякий раз попадавшиеся нам на глаза многочисленные статуи то святых, то Пресвятой Девы или же фрески с изображением пыток, заунывное лязганье дверных засовов — а по мере нашего продвижения вперед двери то открывались, то закрывались, — беспросветная тьма, царившая в подземельях инквизиции, редкие лампадки, теплившиеся перед иконами, высокие и сырые арочные пролеты, крики и глухие стенания, доносившиеся порой из других казематов, — все это нагнало на меня такой ужас, что я едва могла передвигать ноги. Наконец мы дошли до последней двери. Не успел наш проводник дотронуться до замка, как дверь тотчас же отворилась. Стражники, убедившись в том, что их пленницы перешагнули через порог, двинулись обратно.

Я оказалась в обширной зале с высоким сводчатым потолком, по форме напоминавшей параллелограмм. Несмотря на слабое освещение, я узнала в господах, восседавших за длинным столом, главного инквизитора, первого викария мадридского архиепископа, присутствовавшего на допросе по долгу службы, и секретаря суда. В трех углах этого страшного помещения были расставлены различные орудия трех видов пыток, применяемых испанскими инквизиторами; как вы понимаете, речь идет о пытках с помощью веревки, воды и огня.[48] Рядом с этими невеселыми орудиями стояли палачи, по двое возле каждого. Палачи были одеты в черные балахоны, а на голове у этих мучителей красовались капюшоны с прорезями для глаз. В камере пыток царила мертвая тишина.

Нежная и очаровательная дочь Бригандоса Кастеллина ожидала нас у входа: очевидно, ее привели сюда вместе с нами. Признаюсь вам, я изрядно перепугалась, но, помня слова алькайда, не теряла присутствия духа. Снисходительность инквизитора, на которую мне только и оставалось надеяться, объяснялась чувством, которое, думала я тогда, он испытывает ко мне. Выбирать не приходилось, но, верите ли, иногда мне казалось, что лучше умереть от пыток, нежели ублажать дона Криспо. Но как бы там ни было, я все-таки могла рассчитывать на спасение, хотя и трепетала от страха, наблюдая описанные выше приготовления к истязаниям.

Нам, то есть, мне, Климентине и Кастеллине, приказали встать на колени лицом к столу. Затем инквизитор спросил, по какой причине мы согласились подвергнуть гнусному осквернению святые дары. Мы отвечали, что нам подобные действия совершенно неизвестны. Вмешавшийся в ход допроса викарий заметил, что глупо упираться, коль скоро наши сообщники во всем чистосердечно сознались.

Кастеллине задали вопрос, не живет ли она в преступном браке с родным отцом: та с клятвами отрицала такое обвинение. Инквизиторы поинтересовались, не спала ли Кастеллина со своим братом. Та отвечала, что у цыган братья и сестры часто становятся супругами; следуя обычаю, Кастеллина должна была выйти замуж за брата, но до свадьбы пока дело не дошло, а следовательно, не было и любовной связи; желая сохранить в чистоте свое тело до свадьбы, Кастеллина, в отличие от других цыганок, не занималась проституцией; если инквизиторы сомневаются в ее девственности, то ничто не мешает им убедиться в этом, осмотрев ее.

Святые отцы спросили, является ли Кастеллина доброй католичкой. Та ответила отрицательно. Нам задали тот же самый вопрос — мы обе отреклись от католичества. Но почему, с удивлением спрашивали инквизиторы, Кастеллина не верит в таинства христианства? Дочь Бригандоса сказала, что она не считала это своим долгом, а значит, и не могла быть христианкой. Когда нас спросили о том же, мы заявили, что католический культ, по нашему мнению, оскорбителен для Всевышнего, и мы решили отвергнуть столь нелепую веру еще в юношеские годы.

— Какой опасный ответ! — вырвалось у госпожи де Бламон. — О Леонора! Вы должны были вести себя осмотрительнее.

— Даже под пыткой, сударыня, — отвечала Леонора, — я бы не стала скрывать свои религиозные убеждения.

— О Боже праведный! — сквозь слезы вымолвила нежная и деликатная госпожа де Бламон, крайне обеспокоенная той резкостью, с какой Леонора задела набожность и благочестивые чувства родной матери.

— Дама, достойная всяческого уважения, — сказал граф, взяв за руку свою давнюю подругу, — ваше чистое сердце не выносит подобных вольностей; будьте, однако же, снисходительны, позвольте вашей дочери продолжить рассказ... Ну, что ж, Леонора? Какие вопросы вам задавали потом?

— Не перешли ли мы в иудейскую веру, спросили нас, — продолжала свое повествование любезная супруга Сенвиля. — Мы отвергли и это обвинение; впрочем, мы сознались в деизме, при этом твердо заявили, что отречься от него нас не заставить даже самым свирепым палачам. Не помогали ли мы цыганам в их мошеннических проделках, продолжали допрашивать инквизиторы. Разумеется, не помогали, отвечали мы. Наконец нас обвинили в поклонении дьяволу. Мы энергично протестовали.

Когда все наши ответы были занесены в протокол, нам разрешили подняться с пола. Мы с Климентиной сели на скамейку, напротив секретаря суда, который остался стоять у стола; первый викарий и инквизитор с удобством расположились в креслах, находившихся в свободных от пыточных орудий углах залы. Подозвав Кастеллину к себе, инквизиторы приказали ей раздеться. Подавшись от испуга назад, девушка отвечала, что еще ни один мужчина не видел ее обнаженной. Инквизитор сказал, что раздеться ей все равно придется, ведь по законам трибунал должен удостовериться в чистоте ее тела: то, что миряне считают проступком, перестает быть таковым в глазах служителей Господа; поскольку Кастеллина продолжала упорствовать,