Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

Пишу же я из боязни, что Ваши колебания или размышления имеют более общие причины, нежели то единственное место – а только оно и должно было их вызвать – из моего первого письма, которое могло меня выдать. Я имею в виду место, где речь идет о том, что мне невыносима моя служба.

Вы, возможно, не обратите внимания на это слово, но Вам не следует так делать. Скорее Вам надо очень подробно расспросить меня об этом, и тогда я должен буду четко и коротко ответить следующее: моя служба невыносима для меня, потому что она противоречит моему единственному призванию и моей единственной профессии – литературе. Я весь – литература и ничем иным не могу и не хочу быть, моя служба никогда не сможет увлечь меня, но зато она может полностью погубить меня. Я уже недалек от этого. Меня непрерывно одолевают тягчайшие нервные состояния, и нынешний год сплошных забот и мнений о будущем моем и Вашей дочери полностью доказал мою неспособность к сопротивлению. Вы вправе спросить, почему я не отказываюсь от своей службы и не пытаюсь – состояния у меня нет – жить литературным заработком. На это я могу лишь дать жалкий ответ, что у меня нет сил для этого и, насколько я способен судить о своем положении, я погибну из-за службы, причем погибну очень скоро.

А теперь сравните меня с Вашей дочерью, этой здоровой, жизнерадостной, естественной, сильной девушкой. Как бы часто я ни повторял ей в пятистах письмах и как бы часто она ни успокаивала меня своим, правда, не очень убедительно обоснованным «нет», дело обстоит ведь именно так: она, насколько я могу судить, будет со мной несчастна. Не только из-за внешних обстоятельств – по характеру своему я гораздо больше человек замкнутый, молчаливый, нелюдимый, мрачный, но для себя я не считаю это несчастьем, ибо это лишь отражение моей цели. Из образа жизни, который я веду дома, можно сделать некоторые выводы. Так, я живу в своей семье, среди прекрасных и любящих людей, более чужой, чем чужак. Со своей матерью я за последние годы в среднем не говорю за день и двадцати слов, а к отцу вряд ли когда‑нибудь обратился с другими словами, кроме приветствия. Со своими замужними сестрами и с зятьями я вообще не разговариваю, хотя я и не в ссоре с ними. Причина только та, что мне просто совершенно не о чем с ними говорить. Все, что не относится к литературе, наводит на меня скуку и вызывает ненависть, потому что мешает мне или задерживает меня, хотя, возможно, это только кажется. Я лишен всякой склонности к семейной жизни, в лучшем случае могу быть разве что наблюдателем. У меня совсем нет родственных чувств, в визитах мне чудится прямо‑таки направленный против меня злой умысел.

Брак не мог бы изменить меня, как не может меня изменить моя служба».

30 августа. Где найти спасение? Сколько неправд всплывает, которых я уже и не помню. Если подлинное соединение будет ими проникнуто так же, как нынешнее прощание, тогда я, конечно же, поступил правильно. Вне человеческих отношений во мне самом нет очевидной лжи. Ограниченный круг чист.

14 октября. Улочка начиналась забором церковного двора на одной стороне и невысоким домом с балконом – на другой. В доме жили служащий-пенсионер Фридрих Мунх и его сестра Элизабет.

Группа лошадей выломилась из ограды.

Двое друзей совершали утреннюю верховую прогулку.

«Черти, спасите меня от помешательства», – вскричал старый коммерсант, который вечером лег, усталый, на диван и теперь ночью, собрав все силы, с трудом поднялся. В дверь глухо постучали. «Входите, входите, кто бы там ни был!» – звал он.

15 октября. Возможно, я снова собрался с силами, возможно, я тайком снова пробежал небольшое расстояние и, отчаявшись в своем одиночестве, снова остановился. Но эти головные боли, эта бессонница! А речь идет о борьбе, более того, у меня нет выбора.

Пребывание в Риве имело для меня большое значение. Впервые я понял христианскую девушку и почти полностью жил в кругу ее влияния. Записать для памяти что‑нибудь значительное я неспособен. Ради самосохранения моя слабость предпочитает, чтобы тупая голова была уж лучше ясной и пустой, чем исполненной смятения. И это состояние мне чуть ли не милее, чем тупой и неведомый напор, – ведь для освобождения от него, к тому же сомнительного, потребовался бы молот, который сперва разбил бы меня самого.

Неудачная попытка написать Эрнсту Вайсу. А вчера в постели письмо кипело у меня в голове.

Закутавшись в пальто, забиться в угол трамвая.

По пути из Ривы профессор Грюнвальд. Его напоминающий о смерти немецко-богемский нос, припухшие, покрасневшие, прыщавые шеки на склонном к бескровной худобе лице, белокурая окладистая борода. Одержим страстью к обжорству и пьянству. Как он глотает горячий суп, вгрызается и одновременно облизывает неочищенный кусок салями, с какой серьезностью глотками попивает потеплевшее пиво, как вокруг носа выступают капельки пота. Мерзость, которую в полную меру не вкусить, с какой бы жадностью ни всматриваться и ни принюхиваться.

Дом уже был заперт. В двух окнах на втором этаже и еще в одном на четвертом горел свет. Перед домом остановилась машина. К освещенному окну на четвертом этаже подошел молодой человек, открыл его и посмотрел вниз на улицу. В лунном свете

Был уже поздний вечер. Студент утратил всякое желание продолжать работать. Да это и не нужно было, в последние недели он действительно добился больших успехов, можно немного отдохнуть и сократить работу в ночное время. Он закрыл свои книги и тетради, аккуратно сложил все на столике и собирался уже раздеться, чтобы лечь спать. Но случайно он посмотрел на окно, и при виде ясной полной луны ему захотелось этой прекрасной осенней ночью немного погулять и, может быть, даже подкрепиться где‑нибудь черным кофе. Он погасил лампу, взял шляпу и открыл дверь в кухню. Вообще‑то ему было безразлично, что всегда приходилось идти через кухню, тем более что это неудобство компенсировалось значительно сниженной ценой, но порой, когда в кухне бывало особенно шумно или он хотел, как, например, сегодня, выйти поздно вечером, это все же было тягостно.

Безутешен. Сегодня после обеда в полусне: в конце концов страдание должно разорвать мою голову. И именно в висках. Представив себе эту картину, я увидел огнестрельную рану, края которой острыми выступами загнуты кверху, как в грубо вскрытой жестяной банке.

Не забывать о Кропоткине!

20 октября. Невыносимая грусть с утра. Вечером читал «Дело Якобсона» Якобсона.