Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

С каким огнем я разыграл в ванной комнате моей сестры комическую кинематографическую сценку. Почему я никогда не умею этого перед чужими?

Я никогда не смог бы жениться на девушке, с которой в течение целого года жил бы в одном городе.

3 июля. Как расширяется и возвышается жизнь благодаря браку! Нравоучительная сентенция. Но я это почти предчувствую.

Высказанная мною вслух мысль сразу же и окончательно теряет значение; записанная, она тоже всегда его теряет, зато иной раз обретает новый смысл.

Ожерелье из золотых шариков на загорелой шее.

19 июля. Из дома вышли четверо вооруженных мужчин. Каждый держал перед собой алебарду. Время от времени кто‑нибудь из них оборачивался, чтобы посмотреть, не пришел ли уже тот, ради кого они тут стояли. Было раннее утро, улица была совершенно пустынна.

* * *

– Чего же вы хотите? Подходите!

– Мы ничего не хотим. Оставь нас!

К тому же эти внутренние издержки! Потому‑то и звучит так в ушах музыка из кафе. Видишь, как летит камень, о котором рассказывает Эльза Брод.

Женщина сидит за прялкой. Мужчина мечом в ножнах толчком открывает дверь.

Мужчина: Он был здесь!

Женщина: Кто? Что вам угодно?

Мужчина: Конокрад. Он здесь спрятался. Признавайся! (Он выхватывает меч.)

Женщина (поднимая для защиты прялку): Никого здесь не было. Уходите!

20 июля. Внизу на реке качается много лодок, рыбаки забросили свои удочки, пасмурный день. Несколько парней, скрестив ноги, прислонились к перилам набережной.

Уже смеркалось, когда все встали и на прощание подняли бокалы с шампанским. Родители и свадебные гости проводили их до кареты.

21 июля. Не отчаиваться, не отчаиваться и по поводу того, что ты не отчаиваешься. Когда кажется, что все уже кончено, откудато все же берутся новые силы, и это означает, что ты живешь. Если же они не появляются, тогда действительно все кончено, и притом окончательно.

Я не могу спать. Одни сновидения, сна нет. Сегодня во сне изобрел для покатого парка новое средство передвижения. Берешь сук, не очень крепкий, косо упираешь в землю, другой конец оставляешь в руке, полегче садишься на него, как в дамское седло, вся ветвь устремляется, конечно, вниз по склону, унося с собой седока, на лету уютно качающегося на эластичном дереве. Ветвь можно использовать и для подъема наверх. Не говоря уж о простоте всего приспособления, главное преимущество состоит в том, что ветвь, тонкую и подвижную, можно по надобности опускать и поднимать, она проходит и там, где человеку самому пройти трудно.

На шею набросили петлю, выволокли через окно первого этажа, безжалостно и равнодушно протащили, изувеченного и кровоточащего, сквозь все потолки, мебель, стены и чердаки до самой крыши, и только там появилась пустая петля, потерявшая остатки моего тела, когда им проламывали черепичную кровлю.

Особый метод мышления. Оно пронизано чувствами. Все, даже самое неопределенное, воспринимается как мысль (Достоевский).

Эти блоки внутри. Один крючочек сдвинется с места где‑то в самых тайниках, в первый момент и не заметишь этого, и вот уже весь аппарат пришел в движение. Подвластный непостижимой силе, как часы кажутся подвластными времени, он то тут, то там щелкает, и все звенья, одно за другим, с грохотом разыгрывают навязанную им пьесу.

Перечень всего того, что говорит «за» и «против» моей женитьбы:

1. Неспособность одному выносить жизнь, не неспособность жить, совсем напротив, кажется даже невероятным, что я смогу с кем‑то вместе жить, но я не способен выносить натиска своей собственной жизни, требований своей собственной личности, атак времени и возраста, неожиданного наплыва страсти к писанию, бессонницы, близости безумия – выносить это все в одиночку я не способен. Вероятно, добавляю я, конечно. Союз с Ф. придаст мне сопротивляемости.

2. Все заставляет меня раздумывать. Шутка в юмористической газете, воспоминание о Флобере или Грильпарцере, вид ночных сорочек на приготовленных для сна постелях родителей, женитьба Макса. Вчера моя сестра сказала: «Все женатые (наши знакомые) счастливы, я не могу этого понять». Это высказывание тоже заставило меня задуматься, я снова ощутил страх.

3. Я много времени должен быть один. Все, что я сделал, плод только одиночества.

4. Я ненавижу все, что не имеет отношения к литературе, мне скучно вести разговоры (даже о литературе), мне скучно ходить в гости, горести и радости моих родственников мне смертельно скучны. Разговоры лишают все мои мысли важности, серьезности, истинности.

5. Страх перед соединением, слиянием. После этого я никогда больше не смогу быть один.

6. Перед моими сестрами я часто был совсем иным человеком, нежели перед другими людьми, особенно раньше бывало так. Бесстрашным, откровенным, сильным, неожиданным, таким одержимым, каким бывал только тогда, когда писал. Если бы я мог благодаря жене быть таким перед всеми! Но не будет ли это за счет писания? Только не это, только не это!

7. Живи я один, я, может быть, когда‑нибудь действительно мог бы отказаться от службы. Женатый, я никогда не смогу этого сделать.

В нашем классе, пятом классе гимназии им. Амалии, был мальчик по имени Фридрих Гусс, которого мы все ненавидели. Когда, придя утром в класс, мы видели, что он сидит на своем месте возле печи, мы недоумевали, как у него хватило духу снова прийти в школу. Но я неправильно рассказываю. Мы ненавидели не только его, мы ненавидели всех. Мы были страшным объединением. Однажды земельный школьный инспектор присутствовал на уроке – это был урок географии, и учитель, повернувшись к доске или окну, как все учителя, описывал полуостров Пелопоннес —

Это было на исходе первого дня занятий в школе. Учителя гимназии сидели еще в конференц-зале, изучали школьные списки, заводили классные журналы, рассказывали о своих путешествиях во время отпуска.

Жалкий я человек!

Хорошенько хлестать лошадь! Медленно вонзать в нее шпоры, затем одним рывком вырвать их, а потом изо всей силы снова всадить их в мясо.

Что за ужас!

С ума мы сошли, что ли? Мы бегали ночью по парку и раскачивали ветки.

* * *

Я вплыл на лодке в маленькую естественную бухту.

В гимназические годы я любил время от времени навещать некоего Йозефа Мака, друга моего покойного отца. Когда я после окончания гимназии —

Хуго Зайферт любил в гимназические годы время от времени навещать некоего Йозефа Кимана, старого холостяка, дружившего с покойным отцом Хуго. Визиты внезапно оборвались, когда Хуго неожиданно предложили за границей работу, к которой надо было приступить немедленно, и Хуго на несколько лет покинул родной город. Когда он