Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

меня, словно водным потоком, несло вперед. Много раз в эту ночь я нес на спине свою собственную тяжесть. Все можно сказать, для всех, для самых странных фантазий существует великий огонь, в котором они сгорают и воскресают. За окном заголубело. Проехала повозка. Двое мужчин прошли по мосту. В два часа я в последний раз посмотрел на часы. Когда служанка в первый раз прошла через переднюю, я написал последнюю фразу. Погасил лампу. Дневной свет. Слабая боль в сердце. Посреди ночи усталость исчезла. Дрожа, вошел в комнату сестер. Прочитал им вслух. До этого потянулся при служанке, сказал: «Я до сих пор писал». Вид нетронутой постели, словно ее только что внесли сюда. Укрепился в убеждении, что то, как я пишу роман, находится на постыдно низком уровне сочинительства. Только так можно писать, только в таком состоянии, при такой полнейшей обнаженности тела и души. До обеда в постели. Не сомкнул глаз. Множество испытанных во время писания чувств, например, радость по поводу того, что я смогу дать что‑то хорошее в «Аркадию» Макса, – разумеется, мысли о Фрейде, об одном месте из «Арнольда Беера», о другом из Вассермана, из «Великанши» Верфеля и, разумеется, о моем «Городском мире».

Я, только я один, и есть наблюдатель из партера.

Густав Бленкельт был простым человеком с устоявшимися привычками. Он не любил лишних трат и имел твердое мнение о людях, делающих такие траты. Хотя он был холостяком, он чувствовал себя в полном праве сказать свое веское слово в супружеских делах своих знакомых, и тот, кто поставил бы это право под сомнение, едва ли мог рассчитывать на его расположение. Свое мнение он имел обыкновение выражать округло и не скрывал его и перед слушателями, которые вовсе в нем не нуждались. Как и повсюду, были люди, которые им восхищались, признавали его, люди, которые его терпели, и, наконец, такие, которые знать его не хотели. Ведь любой человек, даже самый ничтожный, если только присмотреться, оказывается центром тут или там образующегося круга, почему же должно быть иначе с Густавом Бленкельтом, по сути своей человеком очень общительным?

На тридцать пятом году, последнем году его жизни, он особенно часто встречался с молодой четой по имени Стронг. С уверенностью можно сказать, что для господина Стронга, открывшего на деньги своей жены мебельный магазин, знакомство с Бленкельтом было во многих отношениях выгодно, поскольку основную часть его знакомых составляли вполне созревшие для брака молодые люди, которым рано или поздно придется подумать об обзаведении мебелью, и они уже по привычке посчитаются с советами Бленкельта и в этом направлении. «Я крепко держу в руках поводья», – говорил обычно Бленкельт.

24 сентября. Моя сестра сказала: «Квартира (в рассказе) очень похожа на нашу». Я сказал: «Почему? В таком случае отец должен был бы жить в клозете».

25 сентября. Насильно заставил себя не писать. Валялся в постели. Кровь приливала к голове и без пользы текла дальше. Как это вредно! – Вчера у Баума читал вслух – перед Баумами, моими сестрами, Мартой, госпожой д-р Блох с двумя сыновьями. Незадолго до конца моя рука, помимо воли, начала жестикулировать перед самым лицом. В глазах у меня стояли слезы. Бесспорность рассказа подтвердилась. Сегодня вечером оторвал себя от писания. Кинематограф в здании театра. Ложа. Фройляйн Оплатка, которую однажды преследовал священник. Она прибежала домой, вся потная от страха. Данциг. Жизнь Кёрнера. Лошади. Белая лошадь. Запах пороха. «Дикая охота Лютцова».

1913

11 февраля. Читая корректуру «Приговора», я выписываю все связи, которые мне стали ясны в этой истории, насколько я их сейчас вижу перед собой. Это необходимо, ведь рассказ появился из меня на свет, как при настоящих родах, покрытый грязью и слизью, и только моя рука может и хочет проникнуть в самую плоть.

Друг – это связь между отцом и сыном, он – их самая большая общность. Сидя в одиночестве у своего окна, Георг сладострастно копается в этом общем, думает, что отец существует в нем самом, и ему кажется, что все, если не считать мимолетной печальной задумчивости, исполнено миролюбия. Дальнейшее же развитие истории показывает, как от общности – от друга – отец отделяется и оказывается противоположностью Георга, подкрепленной другими, менее важными, общностями, например, любовью, преданностью матери, верностью ее памяти, клиентурой, которую отец все же привлек когда‑то к фирме. У Георга нет ничего; его невесту отец легко изгоняет – она ведь существует в рассказе лишь благодаря связи с другом, то есть с общим, и, поскольку свадьба еще не состоялась, она не может войти в круг кровных отношений, охватывающий отца и сына. Общее целиком громоздится вокруг отца, Георг ощущает его лишь как нечто чужое, ставшее самостоятельным, никогда в достаточной мере им не защищенное, во власти русских революций, и только потому, что у него самого больше ничего нет, кроме оглядки на отца, на него так сильно действует приговор, полностью преграждающий ему доступ к отцу.

Имя «Георг» имеет столько же букв, сколько «Франц». В фамилии «Бендеман» окончание «ман» – лишь усиление «Бенде», предпринятое для выявления всех еще скрытых возможностей рассказа. «Бенде» имеет столько же букв, сколько «Кафка», и буква «е» расположена на тех же местах, что и «а» в «Кафка».

«Фрида» [27] имеет столько же букв, что и Фелица. И ту же начальную букву. Бранденфельд начинается с той же буквы, что и Бауэр, и «фельд» [28] тоже значимое слово. Может быть, даже мысль о Берлине появилась не без влияния, и воздействовало, может быть, воспоминание о Бранденбургской марке.

12 февраля. При описании друга на чужбине я много думал о Штойере. Когда я однажды, месяца через три после написания рассказа, случайно встретил его, он сообщил мне, что месяца три назад обручился.

Вчера, после того как я у Вельча вслух прочитал рассказ, старый Вельч вышел из комнаты и, вскоре вернувшись, стал хвалить зримость образов в рассказе. Вытянув руку, он сказал: «Я прямо-таки вижу перед собой этого отца» – и при этом глядел на пустое кресло, в котором сидел во время чтения.

Сестра сказала: «Это ведь наша квартира». Я удивился, что она не поняла места действия, и сказал: «В таком случае отец должен был бы жить в клозете».

28 февраля. Эрнст Лиман прибыл по служебным делам в Константинополь дождливым осенним утром и, по своему обыкновению – это была уже его десятая поездка, – не заботясь ни о чем другом, поехал через обычно пустые улицы