Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

Сегодня вечером от скуки три раза подряд мыл руки в ванной.

Страх перед тем, что останусь один на Троицу в воскресенье и понедельник, с невероятным обоснованием, что родители уедут во Франценсбад.

Ребенок с двумя маленькими косичками, непокрытой головой, в свободном красном с белыми горошинками платьице, голыми ногами, с корзинкой в одной руке, ящичком в другой, нерешительно пересекает проезжую часть около театра.

Игра спиной в начале в «Мадам ля Морт» по принципу: спина дилетанта при равных условиях так же красива, как спина хорошего актера. Уж эта добросовестность людей!

* * *

В последние дни – отличный доклад Давида Тритча о колонизации в Палестине.

25 мая. Слабый темп, мало крови.

27 мая. Вчера понедельник Троицы, холодная погода, неудачная загородная прогулка с Максом и Вельчем, вечером в кафе, Верфель дал мне «Визит из Элизиума».

Люди на части Никласштрассе и на всем мосту растроганно оборачиваются на собаку, которая с громким лаем сопровождает автомобиль добровольного общества спасения. Пока собака вдруг не останавливается, поворачивает обратно и ведет себя как обыкновенный чужой пес, который ничего особенного не имел в виду, провожая машину.

1 июня. Ничего не писал.

2 июня. Почти ничего не писал.

Вчера доклад Зоукупа в Доме представительств об Америке. (Чехи в Небраске, все чиновники в Америке избираются, каждый должен состоять в одной из партий – республиканской, демократической, социалистической, предвыборное собрание Рузвельта, который угрожает своим стаканом фермеру, выступившему с каким‑то возражением, уличный оратор, носящий с собой в качестве подиума небольшой ящик.) Потом Праздник весны, встретил Пауля Киша, рассказавшего о своей диссертации «Геббель и чехи». Он ужасно выглядит. Наросты сзади на шее. Впечатление от рассказа о его возлюбленной.

6 июня. Четверг. Праздник тела Христова. Одна из двух бегущих лошадей, будто выламываясь из бега, трясет всей гривой, затем поднимает ее и, видимо, поздоровев, продолжает бег, который она, собственно, и не прерывала.

Читаю в письмах Флобера: «Мой роман – утес, на котором я вишу, и я ничего не знаю о том, что происходит в мире». Похоже на то, что я записал о себе 9 мая.

* * *

Невесомый, бескостный, бестелесный, два часа бродил по улицам и обдумывал, что я пережил после обеда, когда писал.

7 июня. Зол. Ничего не писал. Завтра не будет времени.

6 июля. Понедельник. Немножко начал. Слегка сонный. И одинокий среди этих совершенно чужих людей.

9 июля. Так долго ничего не писал. Завтра начать. Иначе я снова увязну во все расширяющемся неудержимом недовольстве; собственно говоря, оно уже охватило меня. Начались нервозности. Но ежели я что‑нибудь умею, то умею без всяких суеверных мер предосторожности.

Черт придуман. Если мы одержимы чертом, то не может существовать один черт, иначе мы, по крайней мере на земле, жили бы спокойно, как с Богом, единодушно, без противоречий, без размышлений, зная, что он постоянно следует за нами по пятам. Его облик не пугал бы нас, ибо, принадлежа черту, мы при некоторой чувствительности к его виду были бы достаточно благоразумны и охотно принесли бы в жертву руку, чтобы прикрыть его лицо. Если бы мы находились во власти одного-единственного черта, который спокойно и без помех мог бы узнать все о нашей сущности, мог бы в любую минуту распорядиться нами по своему усмотрению, тогда у него хватило бы сил, чтобы в течение человеческой жизни держать нас так высоко над Божьим духом в нас да еще давать возможность взлета, что мы и отблеска его не увидели бы и, таким образом, нас никто оттуда не тревожил бы. Только множество чертей может составить наше земное несчастье. Почему они не уничтожат друг друга и не оставят только одного или почему они не подчинятся одному великому черту? И то и другое соответствовало бы чертову принципу – по возможности сильнее обмануть нас. Пока нет единства, что пользы от чрезмерной заботливости, которой окружают нас все черти? Совершенно естественно, что чертям должно быть больше дела до выпадения одного человеческого волоса, чем Богу, ибо черт действительно теряет этот волос, Бог же – нет. Но пока в нас сидит много чертей, мы все равно не обретем хорошего самочувствия.

7 августа. Долгие муки. Наконец написал Максу, что не могу разделаться с оставшимися кусочками, не хочу насиловать себя и потому книгу не издам.

8 августа. С мимолетным удовлетворением закончил «Разоблаченного проходимца». Из последних сил нормального состояния духа. Двенадцать часов, как смогу я уснуть?

9 августа. С вдохновением читал вслух «Бедного музыканта». В этой новелле проявилось мужество Грильпарцера. Он умел на все отважиться и ни на что не отваживался, ибо все в нем было истинным, и если на первый взгляд что‑то казалось противоречивым, то в решающий момент оно доказывало свою истинность. Как он спокойно распоряжается сам собой. Медленно шагает, ничего не упуская. И мгновенная готовность к действию, когда требуется, не раньше, ибо он точно все предвидит.

10 августа. Ничего не писал. Был на фабрике и два часа дышал газом в машинном отделении. Энергия мастера и кочегара, потраченная на мотор, который по непостижимой причине не хочет завестись. Жалкая фабрика.

11 августа. Ничего, совсем ничего. Сколько времени отнимает у меня издание маленькой книжки и сколько вредной, смехотворной самоуверенности возникает при чтении старых вещей в расчете на опубликование. Только это и удерживает меня от писания. И все же я в действительности ничего не достиг, расстройство – лучшее доказательство этого. Во всяком случае, я теперь, после выхода книжки, должен буду еще подальше держаться от журналов и критики, если не хочу удовольствоваться тем, чтобы лишь кончиками пальцев касаться правды. Как тяжел на подъем я стал! Раньше, стоило мне сказать только одно слово, противостоящее заданному в настоящий момент направлению, и я мгновенно сам отлетал в противоположную сторону, теперь же я просто смотрю на себя и остаюсь таким, как есть.

14 августа. Письмо Ровольту.

Глубокоуважаемый господин Ровольт!

Посылаю рассказы, которые Вы желали посмотреть; они, пожалуй, составят небольшую книжку. Когда я отбирал их для этой цели, мне иной раз приходилось выбирать между присущим мне чувством ответственности и жаждой увидеть и мою книжку среди Ваших прекрасных книг. Конечно, не всегда выбор был совершенно безоговорочным. Но теперь, разумеется, я был бы счастлив, если бы мои вещи понравились Вам хотя бы настолько, чтобы Вы их опубликовали. В конце концов, недостатки в этих вещах даже опытному и понимающему читателю открываются не