Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

Эта способность жить, принимать решения, уверенно ставить ногу, куда надо. Он сидит в себе, как сидел бы искусный гребец в своей, да и в любой другой, лодке. Я хотел написать ему письмо. Но вместо этого пошел гулять, приглушив все владевшие мной чувства разговором с Хаасом, которого встретил, меня возбудили женщины, теперь я читаю дома «Превращение» и нахожу его плохим. Может быть, я действительно погибаю, утренняя грусть вернется, я не смогу ей долго противиться, она отнимает у меня всякую надежду. У меня нет даже желания вести дневник, возможно, потому, что уж слишком многого там нет, возможно, потому, что я все время должен описывать лишь половинчатые и, по-видимому, неизбежно половинчатые действия, возможно, потому, что само писание усиливает мою грусть.

Я охотно писал бы сказки (почему я так ненавижу это слово?), которые могли бы понравиться В. и которые она, держа за едой под столом, в перерывах читала бы и, заметив, что санаторный врач уже некоторое время стоит позади нее и наблюдает за ней, страшно покраснела бы. Ее частая, собственно говоря, постоянная взволнованность во время рассказа (как я замечаю, я боюсь прямо‑таки физического напряжения, вызываемого старанием что‑то вспомнить, боли, под которой медленно раскрывается или сперва слегка прогибается пол бездумного пространства). Все противится тому, чтобы быть записанным. Если б я знал, что так я следую ее повелению – ничего не говорить о ней (я строго, почти без труда исполнил его), я был бы доволен, но это не что иное, как неспособность. Каково, кстати, мое мнение по поводу того, что сегодня вечером большую часть пути я раздумывал, скольких радостей лишился из-за знакомства с В., радостей с русской девушкой, которая – это отнюдь не исключено – возможно, впустила бы меня ночью в свою комнату, находящуюся наискосок от моей. Мое вечернее общение с В. сводилось к тому, что я стучал ей условным стуком, окончательного значения которого мы так и не установили, в потолок моей комнаты, находящейся под ее комнатой, выслушивал ее ответ, высовывался из окна, махал ей рукой, однажды она благословила меня, однажды я поймал конец ее ленты, часами сидел на подоконнике и прислушивался к каждому ее шагу наверху, каждый случайный стук по ошибке принимал за условный знак, слушал, как она покашливает, как поет, ложась спать.

21 октября. Потерянный день. Посещение фабрики Рингхоффера, семинара Эренфельса, Вельча, ужин, прогулка, теперь 10 часов, я дома. Все время думаю о черном жуке, но писать не буду.

В небольшой гавани рыбацкой деревни готовили барку к отплытию. За работой надзирал молодой человек в шароварах. Два старых матроса подносили мешки и ящики к причальным мосткам, где их принимал высокий мужчина с широко расставленными ногами и передавал все в чьи‑то руки, протягивающиеся ему навстречу из темного нутра барки. На больших тесаных камнях, которыми обложен пирс, полулежали пятеро мужчин, пускавших во все стороны дым из своих трубок. Время от времени к ним подходил мужчина в шароварах, произносил какие‑то речи и хлопал их по коленям. При этом обычно доставали кувшин с вином, который хранился в тени за камнями, и из рук в руки передавался стакан с мутным красным вином.

22 октября. Слишком поздно. Сладость грусти и любви. Сидеть в лодке, осененный ее улыбкой. Это самое прекрасное. Постоянно стремиться лишь умереть и все‑таки еще держаться – вот что такое любовь.

Вчерашнее наблюдение. Подходящая для меня ситуация: присутствовать при разговоре двух человек, обсуждающих дело, которое их близко касается, в то время как я имею к нему лишь отдаленное отношение, да и то совершенно альтруистическое.

26 октября. Семья сидела за ужином. Через незанавешенные окна видна была тропическая ночь.

Был тихий теплый вечер. Лунный свет заливал деревенскую улицу.

Семья сидела за ужином. Через незанавешенные дыры окон видна была тропическая ночь.

«Так кто же я такой?» – набросился я на себя. Я поднялся с дивана, на котором лежал с поднятыми коленями, и сел. Дверь, ведущая прямо с лестничной площадки в мою комнату, отворилась, и вошел молодой человек с опущенной головой и испытующим взором. Он обогнул, насколько это было возможно в тесной комнате, диван и остановился в темном углу около окна. Я хотел посмотреть, что это за явление, направился туда и взял его за руку. Это был живой человек. Несколько ниже меня ростом, он с улыбкой поднял на меня глаза; уже сама беззаботность, с какой он кивнул и сказал: «Вы только испытайте меня», должна была успокоить меня. Тем не менее я схватил его за отвороты пиджака и потряс. Мне бросилась в глаза его красивая массивная золотая цепь от часов, и я рванул ее книзу с такой силой, что порвалась петля, к которой она была прикреплена. Он спокойно перенес это, лишь посмотрел на причиненный ущерб и безуспешно попытался застегнуть жилетную пуговицу порванной петлей. «Что ты сделал?» – сказал он наконец и показал на жилет. «Спокойно!» – с угрозой сказал я.

Я начал метаться по комнате, с шага перешел на рысь, с рыси на галоп и каждый раз, минуя посетителя, показывал ему кулак. Он же возился со своим жилетом, не обращая на меня никакого внимания. Я чувствовал себя очень свободно, мне дышалось необычайно легко, и лишь одежда мешала груди исполински вздыматься…

Молодой бухгалтер Вильгельм Менц вот уже многие месяцы собирался заговорить с девушкой, которую каждое утро встречал по дороге на службу то на одной, то на другой стороне очень длинной улицы. Он уже примирился с тем, что намерение его так и не осуществится – он был очень нерешительным по отношению к женщинам, да и утро – неподходящее время, чтобы заговаривать со спешащими девушками, но вот однажды вечером, незадолго до Рождества, он вдруг увидел эту девушку, идущую прямо перед ним. «Фройляйн», – сказал он. Она обернулась, узнала мужчину, которого она регулярно встречала по утрам, не останавливаясь, задержала на нем взгляд и снова отвернулась, поскольку Менц ничего больше не сказал. Они находились на ярко освещенной улице посреди большой толпы, и Менц мог, не привлекая внимания, подойти к ней совсем близко. Но в этот решающий момент Менцу ничего подходящего в голову не приходило, а просто отстать ему тоже не хотелось, он непременно хотел продолжить столь серьезно начатое дело, и потому он отважился дернуть край жакета девушки. Девушка стерпела это, будто ничего не случилось.

6 ноября. Откуда эта внезапная уверенность в себе? Если бы она осталась! Если бы я мог, как человек, хоть кое‑как держащийся