Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

что во время чтения непременно буду спокоен, я спрашивал себя, что за спокойствие это будет, на чем оно будет основано, и мог лишь сказать, что это будет спокойствие ради самого спокойствия, непостижимая милость, ничто другое.

12 декабря. А утром я встал относительно свежим.

Вчера по пути домой: маленький, закутанный в серое мальчик бежит сбоку группы мальчишек, одной рукой хлопает себя по ляжке, другой ухватился за одного из них и – с какой‑то рассеянностью, чего мне не следует забывать – кричал: «Dnes to bylo docela hezký» [29].

Каким свежим я сегодня часов в шесть, несколько изменив порядок дня, вышел на улицу. Смехотворное наблюдение – когда же я это искореню.

Только что внимательно рассматривал себя в зеркале, и лицо мое – правда, при вечернем освещении, и источник света находился позади меня, так что освещен был, собственно говоря, лишь пушок по краям ушей, – даже при внимательном изучении показалось мне лучше, чем оно есть на самом деле. Ясное, четко, почти красиво очерченное лицо. Чернота волос, бровей и глазных впадин проступает, подобно жизни, из остальной застывшей массы. Взгляд совсем не опустошенный, ничего похожего, но он и не детский, скорее, неожиданно энергичный, – но, может быть, он был только наблюдающим, так как я ведь наблюдал себя и хотел внушить себе страх.

Вчера долго не мог заснуть. Фелица. Наконец у меня появился план, с этим я, неуверенный, и заснул. Попросить Вайса отнести ей на службу письмо, в этом письме написать только, что мне нужна весть от нее или о ней и потому посылаю к ней Вайса, чтобы он написал мне о ней. Вайс сидит возле ее стола, ждет, пока она прочитает письмо, затем он кланяется и, поскольку другого поручения не имеет и едва ли рассчитывает получить ответ, уходит.

Вечером дискуссия в союзе чиновников. Я председательствовал. Забавно, что может стать источником самоуважения. Моя вступительная фраза: «Открывая сегодняшнюю дискуссию, я должен выразить сожаление по поводу того, что она состоится». Меня не известили своевременно, и потому я не подготовился.

14 декабря. Доклад Беермана. Пустой, но время от времени его довольство собой заразительно. Девичьеподобное лицо с зобом. Почти при каждой фразе мускулы лица стягиваются, как при чихании. Стишок о рождественском базаре в его сегодняшней статье в «Тагблатте»:

Чтоб смеялись, а не плакали ваши малышки, Купите, господа, им вот эти игрушки.

Цитировал Шоу: «Я малоподвижный, робкий гражданин».

Написал на службе письмо Фелице.

Испугался, встретив утром по дороге на службу похожую на Ф. девушку из семинара, в первый момент не понял, кто это, лишь заметил, что она хоть и похожа на Ф., это не Ф., но какое‑то отношение тем не менее к Ф. имеет, а именно то, что, увидев ее на семинаре, я много думал об Ф.

Прочитал сейчас у Достоевского место, так напоминающее мою «несчастность».

Во время чтения я сунул левую руку сбоку в штаны и ухватился за свое тепловатое бедро.

15 декабря. Письма д-ру Вайсу и дяде Альфреду.

Телеграмма не пришла.

Читал «Мы, юноши 1870–71». С подавляемыми рыданиями перечитывал вдохновенные сцены о победах. Быть отцом и спокойно разговаривать со своим сыном. Но тогда нельзя иметь вместо сердца игрушечный молоток.

– Ты уже написал дяде? – задала мне мать давно и со злостью ожидаемый мной вопрос. Она уже давно боязливо наблюдает за мной, по различным причинам не отваживается, во‑первых, спросить меня, во‑вторых, спросить меня при отце и в конце концов все же обеспокоенно спрашивает, так как видит, что я собираюсь уходить. Когда я прохожу мимо позади ее кресла, она поднимает глаза от карт, поворачивает ко мне лицо с давно забытым, на мгновение вспыхнувшим нежным выражением и спрашивает, мельком со смущенной улыбкой взглянув на меня и уже заранее смирившись, независимо от ответа.

16 декабря. «Громовой вопль восторга серафимов».

Я сидел у Вельча в качалке, мы говорили о беспорядочности нашей жизни, он – все же с некоторой надеждой («Надо желать невозможного»), я – без всякой надежды, уставившись на свои пальцы, чувствуя себя представителем собственной внутренней пустоты, которая исключительна и вместе с тем даже и не чрезмерно велика.

Письмо к Бл.

17 декабря. Письмо к В. с заданием. «Переливаться через край, но оставаясь горшком на холодной плите».

Доклад Бергмана «Моисей и современность». Незамутненное впечатление. Как вознесся человек, он действительно закрепился где‑то на высоте. А мальчиком его легко было сдунуть, во всем, но все же, видимо, не во всем, я так считал только по своему неразумию. Но мне, во всяком случае, до всего этого нет дела. Между свободой и рабством пересекаются поистине страшные пути, для предстоящего нет проводника, пройденное мгновенно погружается во тьму. Таких путей – бесчисленное множество, а может быть, всего один – узнать это невозможно, обозреть их не дано. Я там. Уйти я не могу. Мне не на что жаловаться. Я не страдаю чрезмерно, ибо страдания мои не взаимосвязаны, они не накапливаются, по крайней мере я пока не чувствую этого – страдания мои значительно меньше тех страданий, которые, возможно, мне суждены.

Силуэт человека с полуподнятыми на различную высоту руками, повернувшегося к сплошному туману, чтобы войти в него.

Прекрасный крепкий отбор в иудаизме. Ощущаешь простор. Лучше видишь себя, лучше судишь о себе.

18 декабря. Я иду спать, я устал. Может быть, там это уже решено. Много снов об этом.

Фальшивое письмо от Бл.

19 декабря. Письмо от Ф. Прекрасное утро, теплота в крови.

20 декабря. Письма нет.

Воздействие умиротворенного лица, спокойной речи человека, особенно чужого, еще не разгаданного. Словно глас Божий из человеческих уст.

Зимним вечером по улицам сквозь туман шел старик. Было очень холодно. Улицы были пустынны. Ни один человек не прошел вблизи него, лишь то тут, то там он видел вдали в полутумане высокого полицейского или женщину в мехах или платках. Его ничто не тревожило, он хотел только навестить друга, у которого давно не был и который теперь позвал его через служанку.

Было уже далеко за полночь, когда в дверь коммерсанта Месснера тихо постучали. Его не надо было будить, он засыпал всегда лишь под утро, всю ночь бодрствовал, лежа на животе в кровати, вдавив лицо в подушку, с вытянутыми и сплетенными над головой руками. Стук он сразу же услышал. «Кто там?» – спросил он. В ответ раздалось непонятное бормотанье, еще более тихое, чем стук. «Открыто», – сказал он и включил электрический свет. В комнату вошла маленькая хилая бабенка