Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

за дверь, но тут к нему подбегает дежурный офицер и начинает что-то яростно шептать на ухо. Полковник сначала стоит со скептическим видом, как врач-профессор, которому захудалый докторишко начинает навязывать свой диагноз, но потом он смотрит на меня и качает головой:

— Нельзя.

Как нельзя? Ведь мне все можно. Мне всегда все было можно. И сейчас особенно мне все можно, во Владимирском Централе, а он говорит:

— Нельзя.

— Нельзя, — говорит полковник, — потому что они вас могут взять в заложники, и тогда они будут нас шантажировать, а там, знаете, не безопасно. Мы им иногда бросаем сырое мясо. А они рычат.

— Да ладно! — не поверил я.

— Когда тюрьма после смерти Сталина перешла в ведение МВД, началась реабилитация репрессированных, — приобнял меня блондин-полковник, аккуратно отводя от клетки. — На их место присылали отпетых уголовников. Они сразу вступили в борьбу с тюремной администрацией. В знак протеста занимались членовредительством. Обычно они глотали ложки, разломанные пополам. Съест с десяток и говорит: «Смотри, начальник, у меня в желудке звенит».

Полковник хмыкнул, посмотрел на меня, на мою реакцию. Убедившись, что я не стал хохотать, он склонился к гуманизму:

— Наш хирург, боевая такая женщина, до сорока железных предметов из таких чудиков извлекала. Один, сидя в карцере, отрезал себе ухо и выбросил его через окошко в коридор. Пришили ему ушко, а он на следующий день другое отрезал. Кто себя за мошонку к табуретке прибивал, кто скальп с себя снимал, животы разрезали, мышей ели, пуговицы в два ряда пришивали на голое тело! В общем, у хирурга работы хватало.

И мы быстро стали снова передвигаться по Владимирскому Централу. Меня всегда поражает, как начальство очень быстро, на больших оборотах перемещается в пространстве, пока не сядет за стол и не войдут в зал официанты. Мы стремительно перемещались в пространстве, зацепив и утащив за собой ветерана тюремной службы с указкой. Зацепленный нами, он стал вращаться, создавая пространство музея и говоря: «Это наш музей знаменитых заключенных».

Над входом в музей висел плакат:

Тюрьма есть ремесло окаянное, и для скорбного дела сего истребны люди твердые, добрые и веселые.

Подпись:

Петр Первый.

— Кто только у нас ни сидел! — счастливым голосом воскликнул полковник. — И немцы, и японцы, генералы, премьер-министры и диссиденты, и сын Сталина, Вася Сталин.

— Похож на отца, — вгляделся я в портрет Васи. — Гримаса жесткая. Глазки острые. Но лицо капризное, не отцовское. Видно, что алкоголик.

Ветеран вступил в свои права экскурсовода:

— Сына Сталина Василия привезли сюда в 1955-м под именем Василия Васильева. Но в сопроводительных документах указывалась настоящая фамилия, и шила в мешке утаить не удалось. Хороший был человек, ничего плохого про него не скажешь. Режим выполнял. Никогда не жаловался. Содержали его получше, чем других, — полы в камере сделали деревянные, питание дали больничное — нездоровый был человек. Потом привлекли к работе в мастерских. Он стал хорошим токарем, план перевыполнял. У нас раньше питание разносили по корпусам в бачках, а он сконструировал особую тележку, на таких и сегодня возят продукты. Эта оригинальная тележка стояла тут, под его портретом, но потом решили: несолидно, он все-таки был знаменитым военным летчиком, генерал-лейтенантом, его боялся сам Хрущев.

— В конце 1945-го Централ был переполнен военнопленными, — перехватил инициативу блондин-полковник. — Больше всего было немцев. Со временем офицеров чинами пониже перевели в лагеря, в тюрьме остались только «шишки» — фельдмаршал фон Шернер, начальник личной охраны Гитлера Ратенхубер, руководитель разведки Пикенброк… Немцы и японцы — народ дисциплинированный, с ними никаких проблем не было. Хорошо помнят тут Вейдлинга, командовавшего обороной Берлина. Старенький был, болел тяжело. У нас и умер. Потом скончался фельдмаршал Клейст. Его завернули в одеяло и зарыли на кладбище, а спустя некоторое время звонят из Москвы, мол, должна приехать комиссия из немецкого посольства. Приказали Клейста эксгумировать, одеть в мундир с наградами и захоронить в гробу. А труп уже разлагаться начал. Подтащили его к конюшне, кое-как одели. Но посольские останками фельдмаршала даже не поинтересовались.

Ветеран подхватил:

— Одни сидели под своими фамилиями, другие — под номерами. Так что даже мы не понимали, кто тут сидит. В 1952 году в одиночках размещалось 32 «номерных» заключенных. Согласно правилам, надзиратели не должны были знать их имена. Всем, кроме начальника тюрьмы и замов, категорически запрещалось вступать с ними в разговоры. А «номерным» разрешалось заниматься литературной и научной деятельностью, иметь в камере собственные книги, географические карты, атласы, рукописи; выписывать через управление МГБ из библиотек книги и газеты, слушать радио.

— Да ну, правда, что ли? — усомнился я.

Ветеран неприязненно блеснул глазами, но продолжал:

— В отличие от других арестантов они могли отдыхать в постели в любое время суток; каждый день гуляли дважды по полтора часа; имели при себе деньги, до 100 рублей, и покупали на них продукты. 14 «номерных» заключенных — это министры буржуазных правительств Литвы, Латвии и Эстонии и их жены. В 1940 году сотрудники НКВД вывезли их из Прибалтики в Саратов, Тамбов, Сызрань и устроили на работу. В начале войны арестовали и поместили в одиночки по московским тюрьмам.

— Суд над ними состоялся только в 1952 году, — добавил полковник. — Все получили по 25 лет, после чего их отправили сюда. Освободили после смерти Сталина, но вернулись домой они только в 1960-е годы.

— И Русланова… певица… народные песни… личная коллекция сотен бриллиантов… дорогие западные автомашины… какой размах! Самая богатая женщина Советского Союза! Маршал Жуков снимает с груди свой орден и отдает ей на развалинах Рейхстага!.. «Степь да степь кругом…» — неожиданно громко запел ветеран народный хит Руслановой. Пел он плохо, но энтузиазм был на лицо.

— Постой, слишком грустно, — полковник положил ему руку на плечо. — Давай «Катюшу». «Катюшу» она одна из первых пела.

Полковник запел, вместе с ветераном:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий берег, на крутой…

— Ну чего вы! Подпевайте, — по-домашнему протянул ко мне руку полковник.

— Не умею, — покачал я головой.

— Но стерва, стерва эта Русланова, — помрачнел ветеран, когда закончилось пение. — Ее тут уговаривали в Централе петь, так она: «Соловей в клетке не поет!»…

Мы подошли к столу-витрине с фотографиями под стеклом.

— А вот взгляните на это фото… — сказал ветеран. — В трех камерах у нас сидели австрийские проститутки. Красивые девчата! Целыми днями наряжались, красились, маникюр делали, им это не запрещали. Немцы и австрийцы получали много богатых посылок от Красного Креста, поэтому питались лучше других.

— Они