Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

стопку каких-то книг и крышку большой черного дерева шкатулки. Рядом лежала картонная коробка поменьше. На шкатулке стояла девичья фотокарточка в простенькой тисненой рамке. Вид у комнаты был опрятный и все же какой-то нежилой.

Рябинин подошел к столу, взял со шкатулки фотокарточку, поднес к глазам.

Это была Оля…

Радостно-ошеломленный, чувствуя, как захватывает его какая-то горячая волна, глядел он на фотокарточку. Вскинутые брови. Большие удивленные глаза. Девически полные губы полуоткрыты. Казалось, она хотела что-то сказать, но так и не успела…

— Ну что, нашел ножницы? — крикнула из сада Дарья Васильевна.

«Ножницы? Какие ножницы?.. Ах, да!», — спохватился Рябинин и машинально приоткрыл черную шкатулку.

На ее дне лежала аккуратно заплетенная, свернутая вдвое коса…

* * *

Неизвестно, где он бродил в этот день. Вернулся домой осунувшийся, неразговорчивый. От ужина отказался.

— Что-нибудь случилось? — встревожилась Дарья Васильевна.

— Нет, мать. Ничего. Просто устал.

— Или весть какую недобрую получил из дому?

Рябинин промолчал.

— Ну ладно. Не буду бередить. Только я-то вижу…

Теперь он пропадал в саду безвылазно. Возвращался домой, когда темнело. Он был давно не брит, молчалив и рассеян. Он съедал ужин и тотчас шел под навес. Каждое утро перед восходом солнца он уходил куда-то. Соседи говорили, что видели его на крепостной горе. Сидит, обхватив колени руками. Старики переглядывались и вздыхали.

Между тем Рябинин работал жадно, одержимо…

Он не писал, а, как говорят в таких случаях, лепил — клал мазки торопливо и, казалось, небрежно, будто торопился не упустить, как можно скорее схватить все время ускользающий образ.

С картины глядела женщина переполненными чужой болью глазами. Ветер треплет раскрытые волосы. Рука, подавляя крик, прижимает к губам тугой изгиб косы. Небо в тревожных багровых всполохах, в сизых дымах далеких пожарищ.

Туча надвигается от моря

На четыре княжеских шатра. ‹…›

Быть сегодня грому на Каяле… {19}

Где-то позади, на заднем плане бегут воины не то с пиками, не то со штыками, и нельзя было понять, то ли это Игоревы дружинники, то ли еще кто…

Русский стан сомкнулся перед боем —

Щит к щиту — и степь загородил.

«Не знаю, возьмет ли музей? — думал Рябинин, глядя на почти законченную картину. — Ну да черт с ними!»

Дарья Васильевна пожаловалась Лукьянычу:

— Который день зову обедать — не идет. Да и погода вон стала портиться. Позвать бы…

— Выходить, дило таке, — задумчиво сказал старик. — Негоже, щоб остывало.

Они прошли в сад.

Рябинин, взъерошенный, перепачканный красками, с пучком кистей в руке ходил перед картиной. Накрапывал мелкий дождик. Он шелестел в листьях, глухо барабанил по полотну.

Художник молча посторонился. Старики остановились перед полотном. Они стояли рядом притихшие, с опущенными плечами. Потом Дарья Васильевна как-то странно, не то испуганно, не то растерянно, взглянула на Рябинина и вдруг, подобрав сморщенные, собранные в оборочку губы, заплакала:

— Все ждали, все думали: вот приедет, вот постучится… Уж и война кончилась, и солдаты домой поприходили. А ее все нет…

— Ну, годи, Одарко! — нахмурился старик. — Годи, кажу! А ты, сынку, того… — голос Лукьяныча задрожал. — Перехода в Олесину кимнату. Переходь… Чого там берегты…

1961

Багульник

По перрону сквозил сырой ветер. Март уходил без солнца, хмурый и слякотный, и еще было много зимних шапок и воротников. Но кой у кого уже пестрели в руках первые тюльпаны. Желтые и алые пятна среди темных пальто. Их оранжерейную негу берегли в целлофановых обертках к приходу дальневосточного скорого.

Вика пробралась среди встречающих в самый конец платформы. Нити подъездных путей уходили в серую мглу ненастья и далеко блестели мокрой накатанной сталью. Вика подняла воротник, засунула руки в карманы пальто, прислонилась к бетонной опоре.

Вчера она получила странную телеграмму. Были названы только номер поезда, вагон и подпись — Полужняк. Клавдия Антоновна, Викина свекровь, принявшая телеграмму, вошла в комнату с удивленно поджатыми губами.

— Это что же… родственник или родственница? — спросила Клавдия Антоновна, но вышло так, будто для нее это было неприятным открытием.

— Не знаю… Нет… — неуверенно проговорила Вика, силясь вспомнить, кто такой или кто такая Полужняк. Когда-то у нее было много знакомых в Сибири и на Дальнем Востоке… Однокурсники по институту. Но потом связь с ними постепенно оборвалась — просто так, за обветшанием прежних привязанностей.

— Странно… — пожала плечами Клавдия Антоновна, и по тому, как она ожидающе остановилась у стола, Вика чувствовала, что телеграмма вызвала у нее раздражение. Перечитывая телеграмму, Вика видела на темной полированной крышке стола кулачок свекрови, усыхающий, в рыжих крапинках, с золотым болтающимся кольцом на безымянном пальце. За все четыре года замужества Вика никак не могла привыкнуть к этой женщине с аккуратной укладкой седых волос, властностью и холодной степенностью напоминавшей горьковскую Вассу.

— Может быть, это ошибка? — предположила Вика. — Недоразумение.

— Ну какое же недоразумение? — растягивая слова, возразила Клавдия Антоновна. — В телеграмме все ясно, голубушка. И твоя новая фамилия по мужу, и адрес. Кто-то очень хорошо осведомлен о тебе… Если бы он был из твоих давнишних знакомых, которых ты могла запамятовать, телеграмму послали бы на Каланчевку, где ты жила раньше.

Среди ее прежних институтских друзей не было Полужняков. Но, возможно, кто-нибудь из девчат вышел замуж и теперь по мужу была эта фамилия. Девчонки, конечно, все о ней знали, и даже то, что у нее сегодня день рождения. Ну как же не знать. Это все было при них. Замуж она вышла на четвертом курсе. А государственные уже сдавала… Она тогда еще стеснялась своей широкой кофты, которая, конечно, ничего не скрывала, а своим нелепым видом еще больше обращала на себя внимание. Все, разумеется, видели — и девчонки, и ребята. Вика вспомнила, как Юрка, молчаливо влюбленный в нее однокурсник, нескладный большерукий капитан факультетских баскетболистов, увидев ее впервые в необычном наряде, наивно заметил, что эта кофта ей не идет, а потом, поняв, смутился, покраснел и куда-то убежал с последних лекций.

— Я, право, не знаю… — сказала Клавдия Антоновна. — Виктория, ты, пожалуйста, не истолкуй неверно. Но к нам, сама видишь, нельзя. Леонард Андреевич совсем плох. Ему нужен покой. И Борису надо заниматься. У него ведь теперь такая работа.

— Но я даже не знаю, кто это, — сказала Вика.

— Нет, нет, детка, — перебила Клавдия Антоновна. — Пойди на вокзал