Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

— Еще ведь ничего не известно…

— Ну, не знаю, не знаю, — устало поморщилась Клавдия Антоновна. — Надо поговорить с Борисом. Как он. Чтоб потом не думали, что я воспрепятствовала.

В тот день Борис пришел поздно. Вика уже засыпала, она слышала, как, сопя и отдуваясь, Борис стаскивал ботинки. От него несло шашлычным дымом и горелым луком. Он грузно повалился на свою кровать, стоявшую рядом с Викиной, и она почувствовала на плече его потную руку.

— Дрыхнешь, — бормотал он, расталкивая ее. — Ну и наплевать… Подумаешь! Мы, может, тоже… Не больно нуждаемся…

Вика не отвечала. После защиты кандидатской Борис все чаще приходил вот таким.

Проснулась Вика на рассвете. В серое окно однообразно и скучно барабанила мокрая крупа. Утро занималось обыкновенное, как вчера, как всю эту последнюю ненастную неделю марта, и она сначала не вспомнила, что сегодня день ее рождения. И даже часы, жестяно протренькавшие в гулкой и полутемной от тяжелых гардин гостиной, не напоминали ей о семейном празднике.

Эти старинные австрийские часы подарил ей в день свадьбы Борисов отец, Леонард Андреевич. На дубовом пне грациозно восседал длиннокудрый пастушок в гольфах и высоких башмаках. Раз в сутки на маленькой скрипочке пастушок наигрывал «Сказки Венского леса». В тот вечер в разгар веселья Леонард Андреевич неожиданно пригласил Вику на вальс, сказав, что если это его последний вальс, то пусть он будет с самой прекрасной дамой. И он поцеловал Викины пальцы. Он был в черном старомодном фраке, с белой чистой бородой, наполовину закрывавшей черный атласный галстук, был по-стариковски красивый и предупредительный и довольно легко закружил Вику по комнате. Потом налил Вике и себе по бокалу шампанского и подвел к часам, до того прикрытым накидкой на черном пианино. «Выпьем, — сказал он, — за то, чтобы каждый день вашей новой жизни начинался с вальса! С этих чудесных сказок!» И Леонард Андреевич вложил в ее руку тяжелый золоченый ключ от часов. Они присели, и он, все еще тяжело дыша и прикладывая ко лбу белый надушенный платочек, сказал, что передает эти часы Вике и Борису как символ благоденствия, передает, что греха таить, не без грусти, потому что они с Клавдией Антоновной свое уже оттанцевали. «Ничего не поделаешь: время! Теперь ваша очередь».

Вика была в восторге от подарка, и от самого Леонарда Андреевича, и от всех нахлынувших событий, и она весь вечер не выпускала ключ из своей вспотевшей ладошки. Но потом часы эти очень скоро ей надоели, даже стали раздражать не столько своим фальшивым треньканьем, сколько тем, что Леонард Андреевич каждый раз, когда она забывала их завести, укоризненно качал белой бородой и выговаривал: «А „сказочки“ надо заводить. К сожалению, у них только суточный запас».

Вспомнив о дне рождения, Вика тихо задумалась, прихватив край простыни губами. Муж и Татьянка еще спали. Меж деревянными прутьями качалки торчала маленькая Татьянкина ступня с глянцево обтянутой розовой пяткой. Борис спал полураздетый, с распущенным галстуком на багровой, напряженной тяжелым сном шее. Посередине спальни валялись его грязные ботинки. Она видела их в зеркале трельяжа, сразу шесть ботинок в разных ракурсах, размноженных гранями зеркал. Прислушиваясь к самой себе, Вика ощущала тревожное беспокойство. Пробегал какой-то холодок при мысли, что вот ей уже двадцать пять. Четверть века… Почему-то жизнь представлялась ей в виде яблока, разрезанного крест-накрест. «Каждый кусочек и есть четверть века». Вика уже съела одну такую четвертинку, и от нее остался привкус терпкой кислоты и горечи. А с завтрашнего дня примется за вторую. Начинать было неприятно и боязно…

Первое время замужества Вике нравились ее домашние заботы и хлопоты. Она как-то не теряла их смысла и получала удовлетворение. Она отдалась дому и семье с искренней готовностью вновь испеченной домашней хозяйки и молодой женщины. С удовольствием, даже с каким-то аппетитом гладила мужнины рубашки, несла их легкую, воздушную, еще теплую, еще пахнувшую крахмалом и утюгом стопку на вытянутой руке в спальню и там, полная пристального и любовного внимания к своей работе, раскладывала на чистых полках нового шкафа. При этом она видела себя в зеркале — свои желтые, солнечные глаза среди веснушек, вдруг обильно высыпавших на носу и щеках, вздернутый живот, упорно натягивавший талию студенческого платья, и она, смущаясь самой себя, со счастливой удивленностью вглядывалась в свое материнство.

По утрам Вика шла в институт. Спокойная и умиротворенная, она даже чуть свысока относилась к своим подругам, жизнь которых теперь казалась ей неорганизованной суетней — эти постоянные разговорчики о ребятах, эта ревнивая забота о собственной внешности, беготня по дорогим парикмахерским и дешевым портнихам.

Лекции она высиживала аккуратно, но сразу же после них бежала домой. Вечером возвращался из своего института Борис, тогда еще бледнолицый и застенчивый аспирант Боренька, настойчиво и предупредительно ухаживавший за ней перед женитьбой, и уже с порога, вешая на олений рог шляпу, приветливо говорил: «Ну, как мы тут живем? Есть что-нибудь вкусненькое?» Вкусненькое, разумеется, было. Уж Вика старалась! Когда же с Каланчевки приходила Викина мать за бельем на стирку, почему-то шепотом говорившая в квартире, Вика, вся просияв, усаживала ее на кухне, пила с ней чай и, не замечая многозначительных взглядов Клавдии Антоновны, щедро угощала гостью, вынося из столовой все, что могла найти к этому случаю. Вике тогда казалось, что она — главное зубчатое колесо в этом доме, вокруг которого вращались и окружавшие ее люди, и вещи. Она так и не заметила, как потом все перешло в обратное вращение. Завтра она примется за вторую четверть своего яблока: поведет в садик Татьянку, потом — завтрак для Бориса, потом — второй завтрак для Леонарда Андреевича, потом — магазины, авоськи… И когда она догрызет эту четверть, ей сравняется пятьдесят. Борис, может быть, заберется еще на одну-две ученые ступеньки. А она… ей просто будет пятьдесят, и больше ничего… Последнюю четверть яблока она оставит недоеденной: это редко кому удается.

С горечью размышляя обо всем этом, Вика сквозь свои мысли пристально разглядывала лицо мужа. Она рассматривала его не спеша, изучающе, как скульптуру. Схваченное мертвенным сном, лицо Бориса затвердело в неопределенной маске с полураскрытым ртом, с изломанным профилем крупного носа. В полупьяном забытьи, оставленное мыслями, оно было неприятно своей физиологической упрощенностью, было лицом самца, неприятно чужое, незнакомое и не