Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Мишка говорил, что Мальчик-Обжора всех нас поблагодарил и ушел, затерявшись в Гаражах. Серега спорил, что тот лишь небрежно махнул рукой на прощание. А Толик сообщал, что это мы сами ушли первыми, потому что услышали чьи-то шаги и решили, что нам сейчас влетит за то, что мы опять приблизились к Гаражам.

А я ничего не говорил. Потому что я не помнил ничего. Вот Мальчик-Обжора рвет, пережевывает и глотает – а вот я уже сижу дома и ем суп, стряхивая хлебные крошки в тарелку.

Мишку не ругали за кепку. Даже пообещали купить новую.

А мы позвали Мальчика-Обжору снова. Не скоро, но позвали.

То был октябрь. Сырой, промозглый. На асфальте стояли черные лужи, остатки песка в песочнице превратились в вязкую жижу. Мы сидели, подстелив мешки из-под сменки, и разглядывали Толин дневник. Идея стереть двойку по математике ластиком была совершенно неудачной – теперь на странице красовалось огромное грязное пятно.

– А если поскоблить лезвием? – предложил Серега, доставая обломок «Невы».

Лезвие измохратило страницу и продрало дыру, зацепив предыдущую. Глаза Толика наполнились слезами.

– Меня мамка убьет, – проныл он. – Она сказала – хоть одна тройка, и я об тебя ремень сотру!

– Ну, она ж про тройку сказала это, – попытался пошутить Серега. – А тут двойка. Про нее-то речи не было.

Толик уткнулся в сложенные на коленях руки и завыл.

– Ну, ладно, чо ты, чо ты, – растерялся Серега. – Я же пошутил. Ну, Толяныч!

– Так пусть тогда его съедят, – вдруг предложил Мишка.

– Кого? – не поняли мы. – Толика?

– Нет, дневник. Пусть придет Мальчик-Обжора и съест дневник. Как тогда кепку! Помните?

И мы вспомнили.

Странное дело – но все эти месяцы, скормив Мальчику-Обжоре кепку, мы больше и не помышляли звать его. Так, вспоминали иногда в разговоре, шутя, как общую забавную тайну, перемигиваясь, давая ему смешные прозвища, – но не более. Потом и эти воспоминания постепенно стерлись – как стирается летний рисунок мелом на асфальте под струями осенних дождей. Мальчик-Обжора ушел из нашей памяти вместе с летом – и вот Мишка снова сказал о нем.

И мы вспомнили.

– Да! – вскинулся Толик. – Да! Да! Конечно! Позови его, пожалуйста!

И Мишка позвал.

Все было почти как тогда. «Почти» – потому что не пекло солнце, а моросил мелкий противный дождь и холодный, пронизывающий ветер дул в спины нам, подглядывающим между гаражами. А Мальчик-Обжора рвал, пережевывал и глотал. Рвал, пережевывал и глотал. Рвал, пережевывал и глотал.

Дома Толику, конечно, влетело – но, как он сказал, меньше, чем могло бы быть. Просто за потерянный дневник. За растяпистость. За то, что «все дети как дети, а тут одно наказание». В общем, как обычно. О двойке же мама узнала гораздо позже, встретив учительницу, – и то в виде «надо же, а ваш Толя двойку исправил, молодец, всегда бы так», так что ругать было уже вроде бы особо и не за что. Так, чуть-чуть оттаскать за ухо – потому что врал.

Больше о Мальчике-Обжоре мы не забывали.

Часто скармливать ему дневники нам не удавалось – родители могли что-то заподозрить в такой нашей «растяпистости». Поэтому в ход шли тетради, листочки с заданиями, порванные мешки со сменкой… Мальчик-Обжора рвал, пережевывал и глотал. Рвал, пережевывал и глотал. Рвал, пережевывал и глотал…

Скормить собаку Мальчику-Обжоре предложил Серега.

Эта мелкая, пронырливая шавка доставала всех уже третий год. Особенно она недолюбливала детей – и особенно если те были без взрослых. Пряталась рядом с подвалом – и выскакивала с заливистым лаем, норовя цапнуть за ногу. Рваные штаны, залитые йодом и зеленкой щиколотки, прокушенные кеды и сандалии – и постоянный рефрен «а нечего было ее дразнить». В этом году шавка ощенилась, и ей окончательно снесло крышу.

– Крышу ей снесло, – так и сказал Серега, покусывая травинку. – Еле портфелем отбился.

– У нее же щенки, – миролюбиво сообщил Толик, тем не менее почесывая ногу там, где белели мелкие точки укусов.

– И что? – Серега сплюнул через зубы зеленую слюну. – Мих, давай позовем Обжору, а?

– Ты что? – вскинулся я. – Она же… она же живая. Как можно?

Я не мог точно сказать, какой именно смысл вкладывал в это «как можно». Как можно отдать на съедение живое существо? Или можно ли кормить Мальчика-Обжору живыми существами? Мне смутно казалось, что сейчас происходит что-то неправильное и мы вообще не должны обсуждать эту тему, – и вообще, мне надо прямо сейчас встать и уйти, потому что произойдет что-то нехорошее, страшное, и это страшное уже сейчас пялится своими белыми зенками из тьмы…

Но я не встал и не ушел.

А Мишка позвал Мальчика-Обжору – и тот съел шавку. Все так же – в Гаражах. Все так же – рвал, пережевывал и глотал. И мы – все так же – смотрели на это через щель, не переступая через запретную черту. Кто-то – кажется, Толик – случайно толкнул меня, и я оцарапался щекой о ржавую заусеницу металла, ссадина воспалилась и болела целый месяц, то нарывая густо-багровым, то бледнея и уходя куда-то в глубину, разливаясь там жаром.

А щенки умерли через неделю. От голода.

После этого все стало как-то легко. Словно та съеденная шавка связала нас с Мальчиком-Обжорой незримыми тонкими нитями. И мы больше не думали – а стоит ли его просить что-то съесть? Нет, мы просто шли и отдавали ему это.

И да, звать его тоже больше не приходилось. Он был теперь с нами всегда. Маячил смутной тенью за плечом. Дышал неуловимо сладковато-горьким, как перестоявшие в вазе цветы. Серега говорил о пузырящейся слюне, Толик о пухлости, Мишка об уже отрастающем полубоксе, а я видел, как рыжина сменялась обычным каштаном.

С Мальчиком-Обжорой все было очень просто. Он съедал не только вещи – он жрал наши плохие мысли. Наши обиды и переживания, нашу злость, нашу ярость. Мы звали его, сервировав стол для него печалью и болью, завистью и ревностью, – и он все съедал. Рвал, пережевывал и глотал, рвал, пережевывал и глотал. И на душе становилось легко, и мы шли домой, вприпрыжку, что-то напевая, – и, даже если на столе потом оказывалась манная каша и щавелевый суп, жизнь казалась не такой уж и плохой.

Ведь все плохое всегда может съесть Мальчик-Обжора.

Мы так и не ходили в Гаражи. Ни