Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

– Тебе конец, дурачок гребаный. Я тебя похороню.

Он взял ее за запястье левой рукой и занес молоток.

– У меня есть вопрос.

– Ты кто, блин, персонаж из фильма «Крик»? – Ее глаза пылали в полумраке. – Ты, блин, додик, понял, нет?!

– Как звали главного героя повести Достоевского «Двойник»? Вариант а….

– Тарас Бульба! – выпалила Влада.

Он опустил боек молотка на бледное лицо, и ее нос уехал вниз, к губам, словно крепился только на слое сливочного масла с кровью.

Хрусть.

Насиловать Владу он не стал.

* * *

Шульга отпер дверь, клацнул выключателем и разулся, стараясь не потревожить близких. В гостиной мерцал свет. Он прошел по скрипучим половицам и замер у входа. Полыхнуло. Пламя сожгло все, что могло сжечь, все наносное, хрупкое, оставив огнеупорную основу, совокупность изначальных истин, несгораемую сумму.

В кресле, повернутом к работающему телевизору, который Шульга вынес на мусорную площадку много лет назад, кто-то сидел. Звук был выключен, на экране безмолвно кривлялся ведущий, манекены соприкасались пластиковыми ладонями в вымораживающей тишине.

– Я дома, – сказал Шульга, роняя окровавленный молоток.

Над спинкой кресла возникли очертания головы. Человек поднялся и повернулся к Шульге. Это было его отражение, брат-близнец, только с другой прической. Обрив его налысо, парикмахерша из девяностых оставила челку, и волосы липли ко лбу темными скобками.

Шульге хотелось закричать: «Где моя семья?!»

Но он смотрел, как приближается ужасный двойник, и уже различал следы разложения на одутловатом лице. Жирные личинки копошились в глазницах. Из ямочки на подбородке тек гной. Голосовые связки мертвеца заскрежетали, и труп обратился к Шульге:

– Я так много слышал о тебе, брат. Я столько всего о тебе слышал.

Сергей Возный

Червебородый

До сих пор удивляюсь, что эту байку придумал именно Саня. В нашей компании он считался фанатом научной фантастики – в том смысле, который придали этому слову журналисты в конце восьмидесятых. Гоминоиды-йети, НЛО, полтергейст и прочие аномалии, о которых вдруг стали писать вполне серьезные газеты вроде «Труда». На этом фоне тема Червебородого смотрелась чуждо, как бомж в учительской, – чуждо, нелепо и абсолютно по-детски.

– У него реально вся харя в червяках, – поведал Саня одним из темных октябрьских вечеров по пути домой. – Подходит такой, хватает за плечи, а черви тебе начинают мозги жрать. Остаешься с пустой черепушкой!

– Ну, кто-то сразу без мозгов рождается, – ответил Марик так, как умел только он. Не оскорбительно, но с иронией. Марик у нас был «мажором», сыном серьезного исполкомовского начальника, хотя заметно это было только по одежде – исключительно импорт. Не знаю, что именно его привлекало к нам с Саней. Наверное, то, что с нами не нужно было мериться «понтами», мы оба были совсем не по этой части.

– Вот наткнется твое чудище на безмозглого, и что ему делать? Обломиться и уйти в слезах?

– Ни фига, между прочим, смешного! Встретишь и потеряешься, как детишки!

Последняя фраза все изменила – добавила байке пугающей натуралистичности. Дети в нашем городе действительно пропадали, хоть вещать об этом по ТВ в ту пору было еще не принято. Маньяки и прочие извращенцы существовали в параллельной с нами реальности, все про них «слышали», но особо не боялись. Тем более что самих себя мы видели очень даже взрослыми. Тринадцать с лишним – тот самый возраст, когда в детских телах и душах пробуждаются новые личности. Очень нервные, мятущиеся, непредсказуемые даже для себя. Реальные страхи, реальные проблемы – какой уж тут «гроб на колесиках», в самом-то деле!

Осень 1988-го, наш седьмой класс. Первая четверть, вторая смена, уроки с обеда и до вечера, после которых совсем не тянуло домой. Во дворы лишний раз не совались – там можно было встретить Колю Медяка и словить проблемы на ровном месте, – бродили освещенными улицами. В пропахшем прелой листвой полумраке, от фонаря до фонаря, болтая обо всем подряд. Саня, вечно лохматый, растрепанный, в лыжной шапке «петушок». Высокий, солидный Марик в модной «аляске». Я сам – в обычной болоньевой куртке «немарких» тонов, главный выдумщик нашей странной компании. Обо всем подряд: о музоне, о спорте, о космосе, о новинках видеосалонов, о продолжении гамильтоновских «Звездных королей» в последнем номере журнала «Техника – молодежи». О Ленке Кириллиной из седьмого «В», самой красивой девчонке во всей параллели. О большой общешкольной дискотеке, которая будет в декабре и которую наш прогрессивный директор уже одобрил.

Про маньяков и детей говорили тоже, чуть понижая голос, – от самой этой темы веяло первобытной, но сладкой жутью. Нас, больших, извращенцу врасплох не застать, а уж если попробует – йоко-гери ему по яйцам или маваши-гери в голову, наповал! Мы увлекались карате, разумеется, все трое. В то время оно уже перестало быть запретным и снова стало моднее модного. Навещали подвальный спортзал, пытались там что-то постигнуть, разглядывали фотокартинки, переснятые с иностранных журналов. Ощущали себя посвященными в таинство. Потом, бывало, шли в гости к Сане и там изучали картинки другие: его отец неосмотрительно держал в столе колоду карт с обнаженкой. Одна из моделей, светловолосая и худая, напоминала Ленку Кириллину, только взрослую и совсем уж бесстыжую. Ленку из наших фантазий. Дома ждали уроки, а завтра, помимо секции, еще и кружок брейк-данса. Туда из компании ходил только я – Марику с Саней танцы не нравились.

Забыл сказать, что в семье я считался последней и единственной надеждой, такая уж миссия выпала. Компенсацией за старшую сестру Викторию – она же Вика-Ежевика, – твердо решившую стать семейным «анфан террибль». Затянувшийся подростковый бунт, это я уже тогда понимал. Прическа «взрыв на макаронной фабрике», вампирский траурный макияж и готовность послать всех подряд на три буквы. Эти вызовы Викуля сочетала с учебой в десятом классе и клялась той осенью родителям, что непременно залетит. От Коли Медяка. Так и явится на выпуск с полноразмерным пузом. Мама-врач на это отвечала циничной усмешкой, зато отец неизменно приходил в бешенство. Он у нас был общественником, даже дома любил поговорить о перестройке, ускорении и нравственности… Впрочем, я отвлекся.

Наш район в те годы числился окраиной: стадо панельных многоэтажек, прижатое городом к междугородней трассе, будто к бурной реке. За трассой до самого горизонта раскинулась степь, почти не освоенная цивилизацией. Квартиры у нас раздавали преимущественно работягам, переселенцам из заводских бараков, поэтому атмосфера здесь сложилась простая и душевная. Типичным ее выразителем был Коля Медяк. Гроза района – на своем, разумеется, возрастном уровне.