Проклятие Озерной Ведьмы - Стивен Грэм Джонс

Случаются ночи, когда я бываю совсем рядом с вами там, наверху, мистер Холмс.

А сигареты, которые мы курили?

Дуновение воздуха отзывается болью в моей царапине, но по крайней мере инфекции я теперь могу не опасаться.

– А вот и еда, – говорит Лемми.

Мы все поворачиваемся, персонал яхты несет стол и стулья: одни расставляют их, другие катят тележку, на ней тарелки, укрытые полотенцем, следом едет уличный обогреватель на колесиках.

– На такой высоте я замерзаю от холода, – вежливо объясняет Лана, предлагая мне сесть.

Тепло, это хорошо, особенно если на тебе вязаная блузка, через которую можно пускать колечки дыма.

Лемми не садится, он накидывает себе на тарелку жареные куриные крылышки и возвращается к перилам.

– Он боится, что стулья под ним сломаются, – говорит Лана, подаваясь немного ко мне, словно не хочет, чтобы Лемми слышал ее слова.

Стулья пластмассовые, но не из той пластмассы, к которой привыкла я, здесь пластмасса кажется надежней дерева.

Я вздрагиваю, когда из динамиков раздаются низкие звуки гитары, но для Ланы это повседневность.

– Ты не подключен! – кричит она Лэмми.

Он смотрит на свой телефон, трогает наушник в правом ухе, и блютус соображает, что от него требуется.

– Дети, да? – говорит Лана.

Она дает мне знак кивком головы, и я беру тарелку, кладу в нее немного пасты, добавляю два из трех оставшихся крылышек, которые собираюсь засчитать за десерт.

– Вилка? – говорю я, не зная вежливого способа спросить.

Вилка Ланы уже у нее в руке – щегольская, блестящая, тяжелая с виду, с инициалами, – но вместо того, чтобы дать мне такую же, она незаметно двигает мне по столу столовые приборы в салфетке, как в ресторане, они довольно тусклые и… без инициалов?

– Спасибо, – говорю я и вываливаю вилку, ложку и нож из салфетки на стол, предполагая, что мне придется поморщиться от звона, с которым они ударятся о столешницу, но…

Пластмасса? Тоже посеребренная, но определенно не металл, как у Ланы. Я взвешиваю вилку в руке, чтобы убедиться.

– М-м-м, – говорю я словно нечаянно.

– Я не хочу, чтобы вы чувствовали себя… неловко, – говорит Лана, похлопав кончиками пальцев правой руки по моей руке, держащей вилку, словно убеждая меня, что все в полном порядке.

– Спасибо, – говорю я и вонзаю вилку в пасту, не понимая толком, что сейчас произошло. Но? Если бы мне дали на выбор пластмассовые и металлические столовые приборы, я бы выбрала пластмассовые. Но я не уверена, что хочу, чтобы она знала это обо мне, потому что тогда мне придется додумывать, что еще она обо мне знает. И откуда.

Лапша имеет какой-то благовонный запах, и я думаю, что никогда такой приправы не ела.

– Я рада, что вы здесь, – говорит Лана, промокая губы салфеткой, словно у нее когда-то они были измазаны жиром. – Мы быстро переберемся на другой берег, и я знаю, что у вас… неотложное дело. Но я чувствую, что вас раздирают некие неразрешенные противоречия. Между вами и консорциумом, я имею в виду.

Я сдаюсь – с необыкновенно скользкой лапшой мне не справиться, вонзаю зубы в крылышко. Мне удается прокусить кожицу с первого раза, но мяса получаю нуль.

– Можно сказать, что за этим стоит целая история, – говорю я ей, обходя приблизительно двадцать словесных мин, чтобы произнести эти слова.

– Я просто хочу, чтобы вы… знали, – говорит Лана, снова прикасаясь к наружной стороне моей ладони. – То, что было, осталось в прошлом. Мы… все мы совершали ошибки. Но именно поэтому я теперь и здесь, верно? Как говорят бойскауты: «Когда ты будешь уходить из этого мира, он твоими трудами должен стать лучше, чем был, когда ты в него пришел»? Это все, чем я хочу заниматься в течение того года, что проведу здесь.

– Года? – спрашиваю я после очередного откусывания.

Лапша так или иначе хороша для приглушения острой приправы крылышек.

Лана взмахивает рукой у себя перед лицом и морщит нос. Потом говорит:

– Лем, Лем! Прошу тебя.

Она говорит о сигарете, которую он только что закурил, – каким образом она отличает сигаретный дым от дыма пожара, мне неведомо. Но она ведь мать, правда? Лета говорит, что матери чувствуют такие дела. Она в другой стороне дома отличает игровые звуки, издаваемые Эди, от звуков боли. Отличает дыхание во сне от дыхания в притворном сне и все такое вплоть до нюансов, о которых я даже не подозревала.

Лемми добродушно похихикивает в ответ на укор матери по поводу курения и уходит вдоль перил своей широкой походкой, словно, не окликни его мать, и сам пошел бы.

– Да, год, – продолжает Лана. – Лем ведь вот-вот окончит школу? Ему, кстати, нравится ваш класс. Я так рада, что мы не решили… я рада, что его зачислили. Вы ему определенно нравитесь, он считает вас своего рода наставником.

– У него хорошая голова на факты, – говорю я, умудрившись содрать кожицу с еще одного крылышка. А вот о чем я не говорю: когда у училки начинается та дрожь, которую могут улавливать другие курящие, то Лемми, выходя из класса на угол моего стола, оставляет одну сигарету.

Может быть, другие учителя любят ярко-красные яблоки, я не знаю. А эта питается никотином.

– Но вы же не можете снести Лагерь… я говорю о лагере Уиннемакка, – говорю я, повторяя паттерн речи Ланы и тут же начиная ненавидеть себя за это.

– Но это так небезопасно, – говорит Лана на мгновение перехватывая мой взгляд. – И… и все эти дети.

– Крейн Хауэрт, Антея Уокер, Джексон Стоукс и Мелани Триго, – произношу я, наконец добравшись до замечательного мяса крылышка.

– Прошу прощения? – говорит Лана, ее вилка с двумя полосками лапши все еще витает над тарелкой, потому что она явно принадлежит к тем женщинам, которые на самом деле не едят, а просто делают вид.

– Это ребята, которые умерли в шестидесятых, – говорю я. – Я ведь учитель истории – вы же знаете?

– Их было всего четверо? – спрашивает Лана, потом вытягивает губы, словно жалея, что не сформулировала лучше.

Но я поняла ее мысль: четыре не так уж и много, если сравнивать со всеми, кто погиб на первой яхте Терра-Новы. И вообще ничто в сравнении со следующим вечером. Или в 2019 году.

Но это больше, чем ворчание работяг, которых убил и спрятал Тео Мондрагон.

Я выдавливаю воздух через сжатые зубы.

– Что с вами, дорогая?

– Язык прикусила, – бормочу я.

– Вы?

Мне приходится вместо ответа только улыбнуться, она говорит, что я не из тех, кто на укус отвечает