Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

ли его в ту ночь? Как колотилось его сердце, как он шкрябал сосновый ствол, влажный и пахнущий грибами. Броситься к ним? Попробовать растащить? Огреть одного по голове да хоть вон тем дворницким совком, забытым на перроне. Другого пнуть вбок, пока он не спохватился, запутается в спущенных штанах, даст фору. А третий, в белой футболке, фосфоресцирующей в темноте? Может, он слишком пьян для драки? К тому же у Толи явное преимущество – внезапность. Разве они ждут, что кто-то бросится их жертве на выручку? Нет, они думают – кругом лишь ночной лес, он не придет на помощь. Он будет только смотреть черными птичьими глазками. Смотреть. Смотреть.

Смотрел и Толя. На белые руки, которые колотят, рвут, царапают, пока один из насильников не догадывается связать их – кажется, ремешком от сумки. На белые ноги, брыкающиеся поначалу, а потом раскинутые, безразличные.

* * *

Смена окончена. В Детском Селе Толя передал сумку с черепашками, они перемигнулись, перекинулись несколькими жестами, и Толя блаженно устроился в углу и уткнулся носом в стекло. Сиденье под ним теплое, из-под лавки сухим жаром дышит батарея. Двери электрички закрываются, и Толя сжимается в ожидании толчка. Но электричка стоит на месте. Свет из широких окон электрички падает на рыжий дореволюционный вокзал. От этого желтого света Толю тянет в сон. Веки слипаются, и только кончик носа, прижатый к стеклу, холодит и не дает уснуть окончательно.

Толя вторит поезду: «Ты-дын, ты-дын, ты-дын», – и подбородок его опускается на грудь, мысли утекают куда-то в темное межрельсовое, и только тусклые всполохи света из-под прикрытых ресниц удерживают его в сознании. На остановке Семрино его обдает холодом, кто-то открывает форточку, выкидывает за борт огрызок яблока, Толя морщится и снова уплывает в сон. «Ты-дын, ты-дын, ты-дын», – будто внутри головы стучит неутомимый стальной молоточек. «Красницы» – черные буквы на покосившейся белой табличке. Дождь разбивается об асфальт, мелькают зонты так быстро, что у Толи рябит в глазах. Он изо всех сил пытается проморгаться: две станции потерпи, вывалишься на перрон, нога за ногу три улицы – и спи хоть целые сутки, до новой смены два дня. Электричка дергается, тянет их глубже в область, в темные, набитые грибами и грибниками леса. И утягивает Толю за собой.

Ему снится, как он выходит на знакомой Второй платформе, петляет между тележками и тянущими их хмурыми людьми и вдруг зачем-то поворачивает не в поселок, а обратно на вокзал. И вот уже вокруг никого, вокзал пустой, черный и мертвый. А между скамейками стоит девочка? Девушка? Вся белая, но посредине груди дыра: «Расскажи, расскажи», – двигаются губы девушки. Толя отступает, шаг, еще шаг, дальше от белой фигуры, чтобы не было видно губ. И вдруг внутри головы, раскалывая сон, врывается холодный, громкий, первый в жизни голос: «Расскажи!» Толя разлепляет глаза. Выпрямляется на сиденье. Что это было? Это был звук? Толя оглядывается. Мир, как прежде, закрыт от него непроницаемым колпаком. Толя выдыхает. Во какие шутки мозг выдает. Толя поднимает взгляд и ощупывает им впереди сидящих.

На соседней скамейке раскинулась тетушка. Круглая и красная, в тон закатному солнцу за окном. Перед тетушкой, прижимаясь друг к другу, – тележка, котомка и, да, белая беспокойная собачонка. Справа от тетушки, у окна – девочка лет пяти. Краснощекий колобок с торчащими над ушами косичками. Девочка прыгает по скамейке, по проходу между, по островам массивных тетушкиных коленей. Толя мельком видит ее лицо. И чувствует, как зашевелились волосы на затылке. Девочка ноет и ноет, кривя хорошенькое лицо. «Расскажи, расскажи!» – читает Толя по ее губам.

* * *

От сухого, прожаренного напольными батареями воздуха у Толи свербит в носу. И пить хочется до сонливой, тянущей боли в висках. Сумка стоит у Толи на коленях, он обнимает ее, будто внутри не бездушные деревянные поделки, а любимый кот. Кота у Толи никогда не было. «Никаких кошек в этом доме», – читал он по маминым тонким губам. И плакал, беззвучно, уткнувшись лбом в оконное стекло. На стекле, между белой морозной гжелью, было маленькое оттаявшее пятно. Толя смотрел в него, закрыв один глаз, и видел, как индевеет шерсть окотившейся Мурки и ее выброшенных в зиму котят. Мурка мыкается по двору, ищет нычку, ищет теплый угол, где котята ее доживут до весны. Но Мурку хватают и тащат обратно в дом – нагулялась. А котят, конечно же, нет. Кому они нужны, эти котята?

Толя запускает руку в сумку и гладит первую попавшуюся черепашку. О чем они думали, котята, когда остались среди сугробов совсем одни? Куда они ползли на подгибающихся лапках, пока не наглотались снега и не сгинули? Толя знал где-то на подкорке, был уверен, что, выйди он тогда, похватай котят, сунь под куртку и в карманы, притащи в дом и спрячь под кровать, под горячий печной бок, он бы смог их спасти. И мама, увидев, какие они жалкие, как нуждаются в печке под боком и молоке, не смогла бы их выкинуть.

Стекло холодит взмокший Толин лоб. Розовые растопыренные лапки гребут снег. Белые руки перебирают по асфальту, подтягиваются, тащат тело к вокзалу. С усилием – на колени. Голые груди блеснули в свете вокзального фонаря. С колен, которые – кровавое мясо с ошметками чулок, со стоном поднимается. Ковыляет, подволакивая ногу. И скрывается за дверью служебного входа.

Толя выбирается из своего укрытия. Толя переходит открывшийся переезд. Идет домой, крадется в постель, вор, который ничего не украл. Толя проснулся от запаха гари. Единственный в поселке, он сразу понял, где пожар.

* * *

Смена окончена, и Толя спускается с перрона. Голова сегодня весь день гудела монотонным отвратительным «Расскажи, расскажи». Толя злился и отмахивался. Толя думал: «Да какой смысл, уже поздно! Сколько, месяц прошел или больше? Все забыли, освоились с новым перроном». Иногда он видел старушек с «сожгла, не нашли» на губах. Иногда тетки выговаривали друг другу, кривили рты: «Это поджог». Но с каждым днем все реже между пассажирами мелькали слова «пожар» и «поджигательница». И все чаще: «А ваши в школе? Осваиваются? Ваш на службе? А я по дому шуршу». И новости поселковые в обрывках разговоров уже не сводились к историям про вокзал. Все больше – к заготовкам и заморозкам, запоям, золовкам и козням западных стран.

Электричка скрывается в лесной буро-зеленый туннель, рельсы горят серебристыми змеями, тянутся в даль. И вдали, где стоит еще остов вокзала, Толя видит странное. Над местом, где трое насиловали бедное,