Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Бориска ощутил, как гнев заливает все перед ним знакомой темнотой. Но ничего не сказал и не сделал, только посмотрел вслед санитарам, потащившим идиота, который лишился единственного, что было ему доступно, – зрения.

Гоша отбыл неделю в одиночке и снова появился в палате, похожий на черта из-за синяков и ссадин на обезьяньей морде: он за свои поступки не отвечал, за его изгальство над стариком наказали санитаров, одного даже уволили. Оставшиеся полечили буйного пациента по-своему: не лекарствами, а кулаками.

Гоша выгнал с койки напротив Борискиной новенького больного, уселся и, раззявив рот, стал показывать, скольких зубов он лишился.

Бориска уставился в угол, стараясь не встретиться с Гошей взглядом.

Потому что завоняло чадом и пропастиной, жирная гарь закоптила все вокруг: и зарешеченные немытые окна, и худые фигуры на койках, маявшиеся в своих мирах, и Гошу, который от обиды за невнимание начал плевать на пол сквозь дыру между оставшимися зубами.

Бориска зажмурился. Только бы не рванула из его груди та сила, что может и мертвых поднять, и живых навсегда упокоить. Он стал думать о золотых куполах, о том, что понял когда-то из молитв. Даже о матери вспомнил.

А кожу жгли и кусали волоски звериной шкуры, и зубы ломило, и хребет трещал. Ветхая линялая пижама порвалась по швам рукавов.

Нет, только не зверь! Пусть люди, которые рядом, на людей-то не похожи ни мыслями, ни поведением. Но создал их не зверь. Нельзя отдавать их ему.

Из губы, раненной лезшим наружу клыком, прыснула кровь.

Нет!

И ему удалось сдержать зверя. Но высвободилось что-то иное, вроде незримого огня. Волна дрожавшего, как над костром, воздуха ринулась от Бориски на Гошу, других больных, окутала каждого коконом и… исчезла.

Бориска так боялся, что с несчастными случится плохое. И взмолился: если все обойдется, то пожертвует собой, каждым часом жизни, откажется от лечения и возможности изменить судьбу, вернется туда, откуда пришел – в позабытую и ненужную миру Натару, тайгу на берегах притока Лены. Он готов остаться в звериной шкуре навсегда, только пусть не гибнут люди.

А пациенты в палате не только не умерли, но и враз изменились. Бориска удивился их преображению, несмотря на то, что самого жгло и крутило страдание.

Гоша вдруг осмотрелся вполне осмысленно, как здоровый, подскочил, потряс решетку на окнах, подергал дверную ручку и бурно разрыдался, повторяя сквозь сопли: «Только не тюрьма, только не тюрьма! Удавлюсь!»

Седой идиот с отечным лицом без возраста, который лежал на голой мокрой клеенке, поднес руки к лицу, увидел засохший кал на пальцах и захотел встать. Но только спустил с кровати тонкие ноги с неживыми мышцами и свалился на пол. Тоненько заплакал: «Мама!..»

Вскоре вся палата рыдала. Бориска понял, что навредил больным еще больше, чем если бы принес им смерть.

Бориску обкололи лекарствами, поместили в изолятор с решетками. Но что такое путы и решетка для иччи? В первую же ночь он ушел через окно.

Ночами же брел через леса и болота, вдоль железных дорог и берегами рек, стремясь добраться до Лены, а потом вниз по ее течению до Натары. Не ел, не спал, стал почти тенью – кожа, кости да горящий взгляд одержимого. Мысль вернуться в Натару и освободить мир от себя гнала его вперед.

Когда Бориску, обезумевшего от скитаний, голода и боли, нашли туристы в тайге, он уже ничего не понимал и не помнил.

Сначала появилась женщина, увидела скелет в лохмотьях, взвизгнула и опрометью скрылась за деревьями. Вдалеке раздался ее пронзительный крик о помощи.

В Борискиной голове стрельнула мысль: «Люди! Беда!»

Он попытался встать и повернуть назад, в глухую чащу, где нет искуса убить человека, но ноги запутались во вьющихся по земле корнях так, что Бориска рухнул и сильно приложился о дерево. Из глаз посыпались искры. Сил подняться уже не было. Он знал: эта немощь кончится сразу же, как только освободится заточенный в слабой плоти зверь. Но лучше умереть. Или отдать себя в руки незнакомцев, которые, как все люди, причинят ему только зло и боль.

Вскоре послышался мужской голос, низкий и густой, как гудение осиного гнезда.

– Поглядите-ка, малец! Вылитый маугли. – Над Бориской склонился человек с пышной бородой. – Парень, ты откуда такой?

Ответить не получилось – просто не шевелились губы, а глотка не выдавала никаких звуков, кроме воя.

– Дела-а… – протянул человек и бросил через плечо: – Помоги. Оттащим его в палатку.

Двое ухватили его и понесли. Третий аккуратно придерживал голову, а женщина поправляла лохмотья, поднимала сваливавшиеся с груди Борискины руки с чудовищными ногтями.

Потом Бориска проваливался в забытье, иногда просыпался, слышал голоса: знакомый мужской, порой другой, неведомо кому принадлежавший, скрипучий, как карканье вороны, и очень редко – женский.

Его поили чем-то горьким и теплым. Он падал в пламя, в котором извивался исполинский змей, из чьей пасти вырывались не струи воды, а языки огня. Могучий хвост пытался обвить Борискино тело и сдавить до костного хруста. Сквозь эту вереницу безумных видений ворвалась сильная и прохладная рука, схватила его, потянула на себя, и Бориска вынырнул из пекла.

Вскочил. Мокрая тряпка сползла со лба на нос.

– Очнулся, маугли? – бородатый положил руку на плечо найденыша и аккуратным, но уверенным движением заставил снова улечься в теплый спальный мешок. – Тихо-тихо, полежи еще.

На берегу широкой реки костер швырял искры в звездное небо. Темнело. У огня сидела уже знакомая женщина, наверное, красивая по меркам того места, откуда она родом, а по Борискиным – так краше и не бывает, и с опаской поглядывала на него.

Рядом высокий, похожий на жердь, мужчина потягивал что-то из алюминиевой кружки, и с каждым глотком его острый кадык ходил вверх и вниз.

Сколько раз приходилось Бориске сидеть у ночного костра, но никогда он не ощущал такого умиротворения и покоя. Словно каждый из незнакомцев был не просто человеком, а кем-то равным Боженьке, только не на иконе, а в таежной глуши.

Бородатый отошел и скоро вернулся с дымящейся миской. Каша! Казалось, никогда в жизни Бориска не ел такой вкусной гречневой каши с крупными кусками мяса.

Бородатый терпеливо подождал, и только когда Бориска заскреб ложкой по дну мятой миски, завел разговор.

– Как тебя зовут, маугли?

Бориска, с трудом ворочая опухшим языком, назвал свое имя. Кто такой маугли, он не смог понять.