Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Одоевцев – редкость для палеонтологов! – верил в Бога и носил на шнурке крестик. Копая на Поволжье, упорно нарекал город Чапаевск прежним вражьим именем – Троцк. И квартира его была забита подозрительными книжонками.

– Ты донос подписал, – сказала Алена.

Плохо сказала, словно вынесла приговор. Богдан взвился:

– А мог ли не подписать, ответь?

Что ей этот Одоевцев? Она же презирала его при жизни! Слова доброго о нем не сказала! А кажется, что одна загогулина под честным докладом для нее страшнее обоих выкидышей!

– Мог бы, – буркнула Алена и затихла в гнезде.

Ветер выл и трещал.

Во сне Богдан шагал по бесконечной тропинке, мощенной панцирями вымерших черепах, а по бокам в клубящемся мраке ползли громадные туши и иногда вспыхивали электрические разряды.

Попрощавшись с Александровыми, Болд взял курс на север. Лошадь беспокойно озиралась, пряла ушами.

– Чувствуешь, чувствуешь, девочка, – бормотал монгол и трогал висящие на бедре ножны.

Сердце отплясывало в груди. Мнилось, что барханы преследуют его, лишь зазевайся – перемещаются по желтому полю.

Он не сказал ученым всей правды. Правда – она такова, что брякни ее, и будет обсмеяна, а как только потемнеет, обретет правда плоть и клыки и вопьется в глотку.

Его отец, выпив, часто говорил об олгой-хорхоях. Звал их кратко: Ужас. Ужас жил в отцовских историях, оттуда переселился в сны маленького Жанчивдворжийна.

Желто-серые кольчатые тела волочились под сверкающей луной, с тупых морд срывались электрические зигзаги, разряды, похожие на лапки насекомых, и морды кишели этими синими лапками.

Да, отец застрелил юного олгой-хорхоя, но другие твари отомстили ему. Жанчивдворжийну было семнадцать, когда отец пропал в пустыне.

Погоняя лошадь, он вспоминал отца, его улыбку, его ясные глаза. Мать Болда скончалась от укуса змеи в тысяча девятьсот втором, и отец был ему за обоих родителей. Позже появилась мачеха, Таня, она научила Болда русскому языку.

Будто вчера сидели за столом, отец и сын-подросток, и пили, один – вино, второй – чай. Таня подавала хуушуур, пирожки, мясной сок стекал по подбородкам, и мужчины смеялись. Если Таня наклонялась к столу, отец разгибался, точно пружина, и молниеносно чмокал ее в нос, и она хлопала его по плечу наигранно-возмущенно.

Болд обожал такие вечера.

Он успел и алкоголь пригубить с отцом пару раз. Впервые почувствовал себя взрослым. Папка клал ему на затылок ладонь, притягивал к себе, и они бились лбами легонько.

– Сынок, – говорил отец, словно смаковал это слово, и глядел лучащимися пьяными глазами, и не было ничего лучше.

В низине, изъязвленной мелкими воронками, Болд спешился. Ветвистый саксаул маскировал дыру у подножья крутой горы. Болд встал на четвереньки и втиснулся в узкий проход. Зажег керосинку. С каждой минутой туннель становился просторнее, и Болд выпрямился. Пламя озаряло катакомбы.

Отец не боялся ни черта, ни бога. Всовывал кулак в медвежий капкан и вытаскивал, прежде чем железные челюсти лязгали. Разрешал янтарным скорпионам забираться на кисть и ловко отшвыривал, избегая смертельного жала.

Никто не искал отца. Словно его не существовало в природе. И Таня, отплакав, уехала из поселка.

За поворотом туннеля Болду открылась пещера, чей потолок терялся во мраке, а в дальних углах роились угольные тени.

Олгой-хорхои отомстили отцу.

Болд отомстил дьявольским червям, убив одного прямо тут.

Месть идет за местью, как звенья цепи. А человек…

Мысль оборвал вторгшийся в пещеру шум.

Болду померещилось, что мерзкая какофония рождается в его черепной коробке. Треск и шипение статических помех. Опрометью он кинулся обратно. Камушки царапали спину, свет фонаря выталкивался из норы с трудом, как тугая винная пробка.

Треск стоял такой, будто сотни молний гвоздили пустыню. Облака мчались по набычившемуся небу. Ветер ударил запахом озона. В тридцати метрах от пещеры, свернувшись кольцом, затаился олгой-хорхой, и Болд впервые видел особь подобного размера.

Электрические щупальца сжимались и разжимались.

Болд завопил.

Кладку Богдан случайно обнаружил в мглистой котловине гравелитовых пластов. Бесценный скарб, не хуже того, что выудили американцы на уступах Шабарак-Усу. Напоминающие огурцы, яйца залегали веерообразно в три слоя. Скорлупа практически не изменена, налицо и минеральная, и органическая составляющая.

Вокруг Богдана поднимались горные системы и осушались материки, исчезала растительность, правящие сто пятьдесят миллионов лет динозавры замертво падали на потрескавшиеся плато. Все это было здесь, колоссальное, великое, а они с женой не могли просто помириться!

Изучая мембрану, аэрационные каналы с минимумом вторичного кальцита, он представлял себя на заседании Президиума Академии наук СССР. Радостная улыбка не сходила с лица.

– Вот тебе и пьяница, Натан Аркадьевич.

В фантазиях его хлопали по спине и даже носили на руках товарищи, прибывшие наконец после таможенных проволочек.

– Ален, Ален!

Он торопился вдоль песчаных кос. Жена замерла у гранитного обелиска, она смотрела на запад, и Богдан посмотрел туда же.

Небо словно зашторили. Между холмами и черными тучами выросла непроницаемая стена, новые горы вздыбились по горизонту. Пустыня рокотала. Тьма и зловещий шум двигались к равнине. По гальке уже мела поземка из песчинок. Промозглый порыв ветра вынудил качнуться, зажмуриться. Он подминал барханы, точно сбивал шапки с голов.

– Собирай вещи! – шикнул Богдан.

Температура падала. Скорость ветра достигла восьми баллов. Панически извивался кумач на шесте. Богдан закидывал в кузов легкие коробки, вьючные чемоданы с клеем, растворителем и гипсом, примус. Алена ассистировала. Тень наползла на щебень и базальт. Песчинки атаковали, как рой мошкары. Александровы нацепили защитные очки, и песок скреб стекла, оставляя царапинки. Жалил щеки.

Упаковка марли выскользнула из пальцев, упорхнула в сгущающийся мрак.

Богдан ощутил страх, волнами поднимающийся из глубины сознания, щипающий кожу, будто холод и песок. Горные хребты показались безжалостными исполинами. Приближающийся рев – пением прожорливых олгой-хорхоев. И утром Болд обнаружит пустую стоянку…

Тень величаво наползала на лагерь.

– Прячемся! – воскликнула Алена.

Гобийская ночь опередила положенный ей срок. Под пологом Богдан включил фонарь, но не стал зажигать печь. Опасался, что старая жестянка повалится и устроит пожар.

Алена обратила к мужу смертельно бледное лицо. Щеки рдели от укусов пустыни. В глазах стояли слезы.

– А если палатка улетит?

– Что ты, Аленушка, – поспешил он утешить, – я придавил пол вьючниками…

Заверения не убедили. Камушки барабанили по стенкам. Монотонно свистел ветер.

– Колья выдержат, – с сомнением в голосе сказал Богдан.

И подумал: «Даже теперь она не возьмет меня за руку».

За клапаном гремело. Пронеслось, чиркнув по западному углу, что-то тяжелое. Печная труба скрежетала о железную