Проклятие Озерной Ведьмы - Стивен Грэм Джонс

Наверное, правильно «припаркована». Харди как-то сказал мне, что у пристани слишком глубоко и якорные цепи не дотягиваются до дна.

Лана отвела яхту за бакены. Эти бакены, естественно, выжжены солнцем до такой степени, что приобрели цвет озера, но все же она знает озерные правила, ведь знает же? Должна знать.

Хм.

Но потом я вижу один из дронов Лемми, гудеж над поднимающейся пылью, и, может быть, я понимаю: он попросил поставить яхту в том месте, чтобы снова запустить одну из своих игрушек с плотины?

Почему бы и нет. И это не имеет значения.

Я снова собираюсь провести пятерней по волосам, но в последний момент останавливаюсь, потому что могу поцарапать ладонь о новый шрам на своей голове. Но… разве рана не должна жечь, а еще и кровоточить на таком прохладном воздухе?

Я осторожно прощупываю, проверяю, потом смотрю на свой палец: ингибитор пожара. Кто бы мог подумать, что он так полезен для ран на голове.

Я пытаюсь вернуть на место тот порошок, что остался на моих пальцах, благодарно киваю самолетам за их неожиданную первую помощь раненым. А это наверняка была первая помощь, которая могла бы пронзить мою сломанную конечность, или сплющить мой таз, или утопить меня в сухой земле, но… вероятно, мне предстоит получить все это по-иному.

Но прежде чем начать считать счастливые дары, я морщусь.

Баннер.

Дело не в том, что я боюсь сообщать об этом Лете. Ну, хорошо, немного боюсь, но в большей степени боюсь бессмысленности этого, верно? К тому же до выхода самого последнего «Крика» я считала, что Дьюи вполне себе неубиваемый. Я это допускаю в кинематографическом смысле – местный шериф убирается со сцены. И все горожане становятся как бы сами по себе, отсутствует власть, к которой они могли бы воззвать. Теперь может наступить только безумие и хаос.

И все же? Почему он, боги слэшера? У него жена, дочь.

Там был еще кто-то, человек без всякого положения, стоял в нескольких дюймах от него, разве нет?

А он даже не успел ничего прохрипеть мне, чтобы я передала Лете и Эди. Может, мне выдумать что-то для них? Его последние слова? Что-то, начертанное им на земле умирающим пальцем? И увижу ли я в ее глазах сейчас и в глазах Эди через несколько лет, что это мой отец забрал их мужа и отца? Что если бы не я, то, может быть, они все остались бы вместе?

Но мне не нужно видеть это в их глазах. Оно уже в моем сердце. В том, что от него осталось.

И я не вынесу здесь всю ночь. Нет, я смогу, но сколько народа еще умрет из-за того, что я вышла из игры?

– Нисколько, – говорю я, сжимая челюсти и кулаки. Потому что я не выхожу из игры. Я не уйду, пока ты не заставишь меня уйти, фермер Винсент. А может быть, останусь, и тогда заставишь.

Потому что я не так глупа, чтобы бродить по скалистому берегу, и потому что не хочу попадаться на глаза дрону Лемми, я возвращаюсь в лес, чтобы вернуться в Терра-Нову.

Может быть, я поднимусь еще раз на эту меловую скалу, проберусь по плотине, как по канату, будто мне все еще семнадцать лет.

Да.

Я знаю, что иду обходным, долгим путем, я знаю, что вернусь в Пруфрок к полуночи, вся исцарапанная и грязная, в этой подаренной мне одежде – в том, что от нее осталось, – в пожаропрочном порошке, с порванным ухом и пульсирующим порезом на голове.

В просветах между деревьями я вижу пластмассовую пристань Терра-Новы, а поскольку моя голова – предатель, она все время снова подвешивает Тиару Мондрагон в воздухе, чтобы сбросить ее вниз. Когда мне удается прогнать это видение, на смену ему приходит Льюэллин Синглтон в воде, челюсть у него оторвана, в голове мозговая каша. И, ко всему прочему, еще и разорванный пополам Марс Бейкер.

И – а почему нет? – один из этих Новых Основателей, который плавал в озере, он жмет на педаль газа своей машины и не тормозит перед бетонной стеной. А его дружок, его приятель, его инвестиционный партнер и сосед – тот затаскивает кого-нибудь на стол в конференц-зале и душит там.

Основатели, которые пришли восемь лет назад, не были идеальны, они так и не стали своими в городе, но вот эти новые, они словно принадлежат другому роду, не человеческому.

Я качаю головой, хочу подумать о чем-нибудь другом, ну пожалуйста, но когда смотрю вперед и снова в просветы между деревьями, то продолжаю наполнять мир бугименами.

На сей раз это Тео Мондрагон, только силуэт.

– Нет, – говорю я Тео, потому что не позволю ему влезть в эти дела.

Вот только он опускает голову, чтобы левая рука могла снять ковбойскую шляпу и зашвырнуть ее куда подальше.

Вот тогда-то я и вижу тусклый блеск золотой кирки.

Бледная улыбка моего отца раскалывает его лицо.

Я непроизвольно делаю шаг назад, цепляюсь каблуком за корень и падаю, успеваю раскинуть руки, чтобы смягчить падение, и вздрагиваю от боли, когда слышу металлический хлопок в ухе еще до того, как раскаленное электричество прознает мою правую руку, уходит в мои плечи, шею, глазницы.

Я изо всех сил перекатываюсь от этой неожиданной боли, этого звука, этой несправедливости, пытаюсь не спускать глаз с моего отца, но я упала слишком далеко, уже даже потеряла его местонахождение.

– Какого черта?.. – говорю я, выдергивая руку из того места, куда она попала, но боль при этом не то что удваивается, она удесятеряется.

И тут уж мне приходится открыть глаза.

Медвежий капкан. Один из тех, что ставили исконные Основатели, когда Сет Маллинс сообщил ближайшим сообществам, что в окрестностях бродит мусорный медведь.

Металлические зубцы врезались в мое предплечье. Кровь сочится пузырьками, стекает вниз. Я трясу головой, нет, пытаюсь освободиться, но… какая боль.

Я поворачиваюсь на заднице, мне отчаянно нужно найти рычаг, чтобы разжать эти челюсти, но даже с помощью ковбойских сапог Баба это дело безнадежное.

А мой отец движется в этом направлении.

Я кричу сквозь зубы, пытаюсь раздвинуть этот капкан, чтобы освободиться даже ценой потери части кожи, но…

В конечном счете я вытягиваю цепь, прощупав ее до места крепления – ржавого металлического колышка.

Выходит она довольно легко, стоит мне натянуть ее, животным, думаю я, такое и в голову не приходит.

Я беру колышек и цепь своей целой рукой, этой же рукой поднимаю