Проклятие Озерной Ведьмы - Стивен Грэм Джонс

– Помоги, – говорю я, поднимая левую руку. Она помогает мне подняться. Я ей не говорила, что четыре года назад сорвала шестеренки на снегоходе ее мертвого сына, а еще я не сказала ей, каким маленьким и бледным казался он, когда лежал мертвый на бетонном полу парковочной стоянки под домом престарелых. Но он возникает перед моим мысленным взором каждый раз, когда мне приходится видеть ее озабоченное лицо.

Она шевелит плечом под моей целой рукой и тащит нас обеих вперед. И странным кажется мне то, что я позволяю ей, хотя на сей раз ноги у меня в порядке. Пострадали только моя рука, ухо, голова, из-за чего люди чуть ли не стали называть меня Чоп-Топ.

И все же приятно, когда тебе помогают. Когда о тебе заботятся.

– Норм? – спрашивает Джослин, не глядя на меня.

Я киваю, я касаюсь ее, и она наверняка чувствует мое состояние.

– С тобой уже случалось такое прежде, верно? – спрашивает она, напрягаясь под моим весом.

– Но не так, – выдавливаю я из себя, чуть не плача из сочувствия к тому, кто может между делом выслушать все то говно, что мне довелось пережить.

– Почему он уже не здесь? – спрашивает она, ускоряя хромающий шаг в направлении…

К берегу?

Меня так порадовало, что мы удаляемся от моего отца, что я и не думала о том, куда мы идем.

Но не к озеру.

Я останавливаюсь так резко, что мы чуть не падаем.

– Что? – спрашивает Джослин, тут же оглядываясь. – Я знаю, ты умеешь плавать.

Она знает, потому что год за годом учила плавать всех пруфрокских детей. На своем третьем десятке, когда она была еще стройнее, чем сейчас, она участвовала в олимпийских пробах в плавании на 200 футов – единственный спортсмен мирового класса, какие были в Плезант-Вэлли за всю историю. Когда Тео Мондрагон сбил вас с неба, мистер Холмс, я была занята тысячей других дел, включая усилия избежать тюремного заключения, но позднее, гораздо позднее мне сказали, что Джослин Кейтс, куря еще одну последнюю сигарету на скамье Мелани, увидела, как вы начинаете тонуть, – и, ни минуты не колеблясь, бросилась по пристани, на бегу стягивая с себя рубашку и штаны, ее туфли остались у скамьи, а когда она нырнула в воду, то брызг совсем не было, а на поверхности она появилась ярдов через тридцать и поплыла вольным стилем гребок за гребком, чтобы вытащить вас.

А еще я слышала, что в конечном счете Харди самому пришлось вытаскивать ее из воды. На ней был бюстгальтер и трусики, губы у нее посинели, глаза смотрели с отчаянием, а Харди был футов на сто тяжелее ее, но при этом он не без труда затащил ее на свой аэроглиссер и завернул в серебряное термическое одеяло, чтобы согрелась.

И это вам демонстрация того, насколько несправедливым может быть мир. После такого случая самопожертвования, показав себя героиней из героев, самым смелым человеком во всем Айдахо, она тут же лишилась мужа. И будто этого было мало, через четыре года она лишилась и сына.

Точно как Алекс.

Но я не могу позволить себе начать сокрушаться о мертвых. Никаких таблеток не хватит, Шарона, никаких дыхательных упражнений.

– Я просто… я не могу… – говорю я Джослин в ужасе от перспективы плыть по озеру.

– Ты хочешь остаться здесь? – недоуменно спрашивает она. – С ним?

Я и на это отрицательно мотаю головой.

– Лодки, – делаю попытку я.

– Утонули.

– Пешком, – говорю я более слабым голосом.

– Пешком может и он, – говорит Джослин. – А вот плыть с киркой он не может.

Она, конечно, права: нырнуть, плыть, как лось, – вполне рациональный замысел, разумное решение, очевиднейший способ выбраться отсюда, а с гипотермией можно разобраться потом.

Но я все равно отрицательно качаю головой, отстраняюсь от нее.

– Ты ведь даже больше здесь не плаваешь, верно? – слышу я свой голос, хотя я и не собиралась говорить.

Но это общеизвестно: после того как Новые Основатели стали плавать в озере, Джослин прекратила свои ежедневные заплывы. Я это понимаю. Она не хочет, чтобы кто-нибудь, да пусть хотя бы один человек, думал, что она делает это, потому что они продемонстрировали, что озеро можно переплыть вольным стилем. Она, конечно, занималась этим задолго – не один год – до их появления, но никогда на камеру или для зрителей, никогда для фотографии на первой странице всех газет. Она делала это только для себя.

Но после моего возвращения я ни разу не видела в воде ее белой купальной шапочки.

– Сейчас все иначе, – говорит мне Джослин, объясняя, почему она больше не плавает.

– И для меня тоже, – говорю я ей.

– Я не дам тебе утонуть, Джейд, – говорит Джослин, изменяя тональность голоса на менее агрессивную. Но агрессивности в ее голосе все равно с избытком, нервы и ситуация какими были, такими и остались.

Но я не могу объяснить, почему я не пойду на это, я только продолжаю отрицательно качать головой.

– Ты плыви, – говорю я ей, выкидывая вперед правую руку, с которой капают капельки крови.

В ответ на это Джослин оглядывает меня с ног до головы, во всей ее фигуре ни единой унции понимания.

Я отворачиваюсь, набираю в легкие воздух через нос и задерживаю дыхание

Если бы была только я? Если бы, кроме меня, здесь никого не было и наступила полная темнота без звезд, тогда… я, может быть, и шагнула бы туда, да.

Может быть.

Но в Кровавом Лагере повсюду камеры. Я их видела. И теперь на Острове сокровищ. Тоже из-за вандализма. А подводные лодки Фармы всегда где-то там снуют туда-сюда, может быть, разыгрывают какую-то адскую версию Марко Поло с кривоногими женщинами, в честь которых Куинт произносит тосты, поднимая свою рюмочку виски. А еще в небесах летают дроновые глаза Лемми.

Передвигаться здесь незаметно становится все труднее и труднее. Я привыкла к тому, что прежде камеры стояли только в раздевалках и туалетных кабинках, их и следовало опасаться. Теперь уединение я могу находить только, пожалуй, на кладбище.

Никого не интересует, о чем я говорю с вами, мистер Холмс.

– Яхта, – говорю я, вытягивая в ту сторону губы.

– И как нам привлечь их внимание? – спрашивает Джослин. – Поджечь лес?

Она и теперь права, черт ее побери.

– Тут остались… другие, – наконец выдавливаю я. – Мы не можем их оставить.

Джослин втягивает воздух через зубы, с ненавистью выслушав мое возражение.

– Куда они ушли? – спрашиваю я,