Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Ветер усилился, ковыль на пригорке пошел лохматыми волнами, в душном, раскаленном воздухе плыли терпкие ароматы полыни, горицвета и пижмы. Вдали погромыхивало. Матвейка решил уходить, опасаясь гнева святого отца, но тут на пригорок выскочил человек, хромая на правую ногу и неразборчиво крича на бегу. Слова доносились обрывками:

– …ры!..ары!..есь!

Матвейка с удивлением узнал полудурошного пастуха Веньку. Чего это он? Венька, дурачок тихий и неопасный, от коров своих ни на шаг. На прошлой неделе Матвейка подглядывал за бабами, полоскающими белье. Мимо проходил по чистой случайности, ну и задержался чутка. Уж больно волнительно зрелище вспотевших, раскрасневшихся баб. Хохочут, брызгаются, а как мелькнет белая коленка или краешек бедра, то аж сердце биться перестает. Так вот, бабы судачили, дескать, Венька с коровенками своими блудни блудит. Тьфу, срам какой, о таком и думать грешно…

Венька бежал, взбивая облака мелкой пыли и истошно вопя:

– …ары!..есь!

Следом за пастухом на гребень выметнулись всадники на тонконогих конях. Три, четыре, шесть. Солнце рассыпало искры по железным шлемам и наконечникам копий. Один вскинул руки, и Матвейке показалось, что незнакомец машет приветливо. Хотел ответить, но Венька споткнулся и рухнул плашмя, ткнулся в землю лицом, из спины торчала стрела. Пастушок приподнялся и из последних сил выкрикнул слово страшное, как удар ножом в потроха:

– Татары!

Матвейка попятился, едва не упав. Откуда здесь, под Саратовом, нехристи? Всадники сорвались с пригорка, и число их росло. Матвейка взвизгнул испуганным зайцем и кинулся без оглядки, подобрав полы подрясника, мешающего бежать. В спину ударил пронзительный крик и улюлюкающие боевые кличи:

– Хурран! Алла! Алла-илляла!

Матвейка сиганул через плетень, ворвался на околицу, придерживая скуфью на голове и истошно вопя:

– Татары! Татары!

Кинулся к церкви. Мысль пришла неожиданно ясная – на колокольню, ударить в набат, предупредить людей в поле и на селе. Может, кто и успеет спастись.

Идущая с колодца баба побелела и охнула. Ведра брякнули на землю, плеснула вода. Матвейка пронесся мимо, слыша дикие крики и нарастающий перестук копыт за спиной. Пронзительно свистнуло, царапнуло щеку, в стену избы с глухим стуком вонзилась стрела и загудела рассерженно, не отыскав живую, теплую плоть.

Навстречу семенил старик Прохор, по вечерам собиравший деревенскую ребятню и рассказывавший о стрелецкой службе, о турецкой войне, о славном князе-победителе Григории Ромодановском и кровавой Бужинской сече. Старик шел, опираясь на клюку и волоча за собою топор.

– Беги, дед! – заорал Матвейка, поравнявшись со стариком.

– Отродясь от поганых не бегал, – Прохор ощерил голые десны. – А ты давай, малец, тикай, я их долго не удержу.

Матвейка охнул и помчался к церковным дверям. Грудь вздымалась, кололо в боку. Он заполошно обернулся. Прохор замер на середине улицы, с трудом подняв тяжелый топор. Из пыльного облака вынеслись темные силуэты и покрытые клочьями пены, оскаленные конские рты.

– Алла! Алла-илляла!

Несущийся первым смуглый горбоносый воин на гнедом жеребце хищно ощерился, коротко махнув саблей сплеча. Седобородая голова покатилась срубленным кочаном. Прохор повалился в траву, брызгая кровью из шеи; татарская лава, ворвавшаяся в село, мутным потоком обтекала мертвое тело по сторонам.

Матвейка дернулся к храму и понял, что не успеет. Всадники в кольчугах, шлемах и безрукавках мехом наружу растекались по улицам. Один прыгнул прямо с седла, подмял окаменевшую от ужаса бабу с ведрами. Село стремительно наполнялось визгом и криками. Сопротивления не было. Мужики в поле, а если б и дома были, землепашец кочевнику в битве не ровня. Татарин с малых лет воинскому искусству обучен, тем и живет.

Покрытые пылью всадники уже мелькали возле церковной ограды, и Матвейка, подвывая от страха, влетел в ближайшую избу, выбив плечом хлипкую дверь и едва не врезавшись в девку лет двенадцати с орущим младенцем в руках. Девчонка ползала на коленях по полу. Вот дура! Делать, что ли, больше нечего? Матвейка лихорадочно заметался в поисках убежища. Сундук, набитый тряпьем, был маловат, на полатях разом найдут. В печку? Матвейка, сдавленно матерясь, полез на шесток.

– Дяденька, дяденька монах, – тихонечко дернули за подрясник.

– Уйди, – Матвейка отпихнулся ногой, хотел нырнуть в черную топку, но на мгновение обернулся и утробно сглотнул. Девчонка склонилась над узким лазом в темном углу, едва различимым среди устилавшей пол подгнившей соломы.

Упрашивать Матвейку было не надо. Он вихрем слетел с шестка, нырнул в дыру, ободрав плечи и лоб, и оказался в узкой, неглубокой могиле, пахнущей плесенью и землей. Возле лица мелькнули худенькие икры, девка соскочила следом, положила младенца, легла и осторожно закрыла люк в потайную дыру. Снизошла чернильная тьма, напоенная густой, омертвляющей тишиной. Девчонка и ребенок пропали, словно и не было их, растворились призраками во мраке. Матвейка задергался и засипел, лишившись и слуха, и зрения; руки зашарили по шершавым стенкам, заскребли потолок, набранный из тонких жердей.

– Ты потише, дяденька монах, – прошептали из темноты, и Матвейка обмяк, услыхав человеческий голос. Вроде в могиле, да не один. – А в печку зря ты полез, тятенька сказывал, татары по первости ищут в печах. Потому укрывище и соорудил, – девочка надрывно вздохнула. – Вот и пригодилось. А теперь молчок.

Матвейка мысленно возблагодарил Боженьку и башковитого девчонкиного отца. Хитрый мужик. Полы в избах отродясь земляные, поди догадайся, что яма вырыта и настилом прикрыта. Вдруг тем и спасемся? Темнота, поначалу казавшаяся кромешной, на деле обернулась сизоватой, липнущей пеленой. Свет узкими лучиками проникал из щели в стенке шириной меньше пальца и длиною в ладонь. В сумраке угадывалась фигура замершей девочки. Младенец, наверху оравший как резаный, внизу, слава тебе Господи, замолчал.

В избе грохнуло, что-то разбилось. Матвейка сжался, услышав шаги и чужую, гортанную речь. Татары расшвыривали вещи, переворачивали кадушки, ругались между собой. Сейчас размечут солому, отыщут лаз и… Матвейку заколотило. Нет ничего хуже татарского плена, это всякому живущему рядом с Диким полем известно. Угонят в туретчину, и больше не видать родной стороны, а горя хлебнешь такого, что не приведи Бог. Татары бьют не щадя, клеймят железом, отсекают уши и рвут ноздри ради потехи, скопом насилуют баб. Слухи ходили один другого жутчей. Еремей Сытин, приезжий купец, сказывал, будто мужикам вырезают глаза. Без глаз не сбежишь, а гребцу на галере зрение ни к чему, все равно дольше года не проживешь. Так и ведь слепота не самое страшное, татарва поганая – чик – в магометанскую веру обратит, тогда не только тело погибнет, тут и душе несчастной конец.

Тяжелые шаги замерли над Матвейкой, и парень сжался в упругий комок. Сердце колотилось о ребра перепуганным