Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

едва не расплакался. До свободы осталась пара вершков. Он поднял голову из овражка и оглянулся вокруг. В степи колыхалась непроглядная чернь, тоскливо и обреченно выло волчье, окоем тлел пламенем далеких пожарищ. Матвейка сполз обратно и свернулся калачиком, чувствуя на губах соленый привкус пролитых слез. Было жалко себя, отца Сергия, убитых и полоненных людей. Смерть позади и смерть впереди. Глаза закрылись сами собой.

Во сне мертвая девочка предлагала ему подышать.

Наутро позавтракали остатками позднего ужина, сопроводив трапезу молитвой. Матвейка торопливо пробубнил положенные слова и перекрестился, сложив пальцы щепотью. От крепкого подзатыльника тут же заискрило в глазах.

– Ты чего, дядька? – обиженно протянул Матвейка. В носу защипало, и он чуть не расплакался.

– А за трехперстье, – ответил Прокл. – Сказано: в трехперстье сидит Кика-бес, и кто так крестится – Богу кукиш показывает.

Матвейка надулся, но промолчал. Брать грех на душу и креститься двумя перстами он не хотел, но и голова тоже не чугунная – всякий раз подзатыльники получать! Оставалось надеяться, что однажды раскольники зазеваются, и он задаст от них стрекача. А там поминай как звали!

После завтрака пошли по татарскому следу. Размокший от дождя, взбитый сотнями лошадиных копыт шлях уводил на полдень, в сторону владений крымского хана.

– Глубокие следы, – сказал Прокл. – Добычи взяли много, идут медленно. Бог даст – скоро нагоним.

Матвейка плелся за раскольниками, воровато поглядывая по сторонам. Вокруг до самого горизонта тянулась ровная степь с редкими горбами курганов. Ни сбежать, ни схорониться – в два счета нагонят. И что-то подсказывало, что подзатыльником он тогда не отделается.

К середине дня солнце стало нещадно припекать макушку. Во рту пересохло, но воды не давали, а просить Матвейка не решился. Заныли ноги, непривычные к долгой ходьбе.

– Глянь!

Возглас идущего впереди Саввы заставил Матвейку встрепенуться. В четверти версты от них виднелся холмик, черным пятном проступающий сквозь степной ковыль. Отец и сын пошли быстрее, заозирались, положив руки на кистени. Матвейка побрел следом, чувствуя, как в душе нарастает ощущение чего-то нехорошего.

На полпути Матвейка замер, осознав свою ошибку. То, что он принял за холмик, оказалось трупом в почерневшей от грязи одежде. Затряслись поджилки, сердце заходило ходуном. На заплетающихся ногах он подошел ближе, опасливо поглядывая из-за Прокловой спины.

– Не боись, не укусит, – поддел его Савва.

В притоптанной конскими копытами траве лежал мертвяк: мужик с перекошенным измученным лицом и ввалившимися щеками. Раззявленный рот был забит комьями рыхлой земли. Скрюченные пальцы мертвеца напоминали Матвейке когти хищной птицы, готовые вонзиться в добычу.

– Свят, свят, свят! – прошептал он, осенив себя крестом. На сей раз Прокл не пенял ему на трехперстье.

– Из полона? – спросил Савва.

– Скорей всего, – ответил Прокл. – Идти дальше не мог или вступился за кого не ко времени. Вот ему татары земли в глотку и набили. Себе на потеху, пленникам для устрашения.

Матвейка как завороженный смотрел на труп. Над посиневшим лицом вились крупные зеленые мухи. Одна села покойнику на лоб, поползла вниз, на помутневший зрачок. Матвейку затрясло. Рот наполнился горьким.

– Эй, вставай! – Савва тряхнул его за плечо, вывел из забытья. – Неча рассиживать.

Матвейка молча поднялся, не отрывая взгляда от несчастного.

– Сымай с него портки и рубаху. Да поживей.

– К-как? – поразился Матвейка. – С покойника?

– С него, родимого. Больше никто не подаст.

– Покойнику без надобности, а тебе нужней, – объяснил Прокл. – В поповском подряснике далеко не уйдешь.

Пришлось повиноваться. Скинув с себя драный подрясник, он приблизился к мертвяку, потянул за край рубахи. Снимать одежду с одеревеневшего трупа было тяжело, но раскольники только посмеивались, глядя на его мучения.

Когда Матвейка наконец управился с переодеванием, они продолжили путь. Татарский след вел дальше на юг, в сторону Кубани и Крыма. Погибший в Луговом дед Прохор как-то говорил, что этой дорогой степняки издавна ходили в набеги на Русскую землю, жгли деревни, брали добычу. Русские цари возвели на границе со степью много крепостей, но сейчас, когда царь Петр осьмнадцатый год воевал со свеями, солдат и казаков в них было мало. Оттого, видно, и продвинулись татары так далеко, никем не остановленные.

К вечеру следы привели в деревеньку, скрытую за пригорком. В небо поднимался дымок, примешивая в привычный степной аромат резкий запах гари. Точно так же пахло в Луговом после набега. Смертью, мокрой псиной и палеными волосами. Поднявшись на пригорок, они увидели сожженные избы и тела убитых сельчан. Орда прошла сквозь деревню, оставив после себя пепел и кровавые лужи.

– Пошли, что ли? – сказал Прокл.

На окраине села они наткнулись на первый труп: женщины, не слишком старой, но и не настолько молодой, чтобы кто-то из степняков захотел взять ее себе. Чуть дальше – парень, пришпиленный копьем к побуревшей от крови земле. Еще поодаль – старик и бабка, изрубленные саблями. Матвейка почувствовал, что начал привыкать к страшному зрелищу. Поджилки почти не тряслись, сердчишко билось лишь чуть сильнее прежнего. «Душа зачерствела!» – с тоской подумал он, оглядывая тела убитых крестьян.

Одинокий колодец на окраине разоренной деревни напомнил о том, что ему дико хотелось пить. Облизнув пересохшие губы, Матвейка глянул в сторону раскольников. Савва с Проклом бродили по пепелищу словно призраки, изредка переворачивая изрубленных татарами и вглядываясь в мертвые лица. Матвейка поежился и прибавил ходу.

– Эй! Куда пошел? – раздался за спиной голос Прокла.

– Ага, с вас-то, еретиков, не допросишься, – чуть слышно пробурчал он, заглядывая в колодезное нутро.

Увиденное тут же заставило его отшатнуться. Голова закружилась, к горлу подступил горький рвотный комок.

Колодец был забит малыми детьми. От раздутых трупиков шел удушливый, раздирающий ноздри смрад. Над головой жужжали вездесущие мухи.

– Нагляделся? – подбежав, Прокл схватил его за шиворот и хорошенько тряхнул. Матвейка болтался в его руках тряпичной куклой.

– Я же говорил – не ходи! – ярился раскольник. – Чего полез?

Матвейка собирался ответить, когда сзади, со стороны обугленных изб, послышалось странное мычание. Прокл тоже замолчал, прислушиваясь. Мычание повторилось.

В выползшем из-за угла чудище Матвейка не сразу узнал женщину. Нагая, покрытая коркой из грязи и засохшей крови, она скулила и выла, глядя на них провалами вырезанных глаз. В разорванном рту виднелся почерневший обрубок языка. Услышав голоса, она поползла в их сторону, жалобно подвывая.

Матвейка торопливо отвернулся, не в силах выдержать такое зрелище. Савва с Проклом не выказали никаких чувств, словно вид изуродованной женщины нисколько не тронул их.

– Помочь бы ей, – сказал он, стараясь не глядеть на несчастную. – Пожалуйста!

Раскольники молчали.

– Помилосердствуйте! – заканючил Матвейка, силясь разжалобить. Он не знал, что они будут делать с изувеченной женщиной, но оставлять ее здесь, обрекая на мучительную смерть от ран и голода, Матвейка не хотел.