Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Татары перебросились парой фраз, шаги стали удаляться и вовсе затихли. Матвейка утробно сглотнул и едва не разрыдался от пережитого ужаса. Напряжение отпустило, руки и ноги задергало судорогой. Хотелось пошевелиться, но Матвейка терпел, боясь, что татары вернутся и смуглый черноволосый воин достанет его из укрывища и с диким хохотом вырежет очи. От паскудных мыслей глаза нестерпимо заболели и зачесались.

Сквозь настил доносились еле различимые крики и приглушенные вопли. Матвейка поежился, в красках представив творящееся в селе. Татарский набег как пожар в степи – быстрый, опустошительный, и горе всякому попавшемуся на пути. Надежда, слабая, робкая, затеплилась в Матвейкином сердце. Решил для себя – если останется жив, точно в монахи уйдет и за бабами подглядывать больше не будет. И Бога в свидетели призвал.

Потрескивание примешалось исподволь, мгновенно сменившись нарастающим гулом. Матвейка прислушался.

– Это чего? – тихонечко спросила девчонка из темноты.

– Не знаю, – признался Матвейка и тут же почуял запах дымка. Его затрясло. Избу подожгли!

– Горим! – ахнула девка, и, вторя ей, заканючил растревоженный малец.

– Открывай! – Матвейка попытался протиснуться к лазу. Лучше в плен, на галеры и в рудники, чем живьем погореть. Гудение над головой напоминало рой озлобленных пчел.

– Татары на улице, – всхлипнула девочка. Дым, затекающий в убежище через невидимые щели, начинал есть глаза. – Тут продушек есть, авось не задохнемся.

Девка закашлялась и прижалась ртом к крохотному отверстию, насмешливо подмигивающему светом уходящего дня. Матвейка хапнул дыма и скорчился, в горле першило, кружилась туманная голова, хлынули слезы. Воздуху, воздуху!

– Терь ты подыши, дядька монах.

Матвейка пополз боком, сам не зная куда, отпихиваясь ногами от стенки и подминая под себя упругое и живое. Девка со стоном заворочалась под ним, уступая место. Перед глазами нависла сизая едкая пелена, он ослеп, подавился утробным кашлем и плачем, зашарил руками, заплутав в яме две сажени на полторы и начиная паниковать. Продрал глаза, увидел светлое пятнышко и припал к дырке, захлебываясь соплями и горькой слюной. Воздух был горячий, с привкусом сажи. Глотал и надышаться не мог, пытаясь пальцами и изодранным в кровь языком расширить узкую щель.

– Дядька, дядька, х-хватит. П-пусти, – взмолилась девчонка.

Матвейка не откликнулся, насмерть прилип.

– Дядька, – в спину заколотили маленькие кулачки. – Дяденька.

Мольбы девочки прерывались сипением, удары слабели, превратившись в толчки, а потом и вовсе затихнув. Матвейка поплыл в жаркой, дымящейся полутьме. Теряя сознание, он услышал раскат грома и шум пролившегося дождя.

В себя пришел с криком, мокрый насквозь, отхаркивая черную жижу на грудь. «Господи, неужели живой? Девка где?» – пронзила страшная мысль. Из спасительной прорехи лился скудный, умирающий свет. Под задницей хлюпало, руки наткнулись на мягкое.

– Эй, слышишь меня? – жалобно спросил Матвейка.

Ответа не было. Он вскинулся и ударил руками, надеясь, что изба не рухнула и не завалила убежище. Настил вылетел с треском, обрушив поток мутной воды и серое, набрякшее небо. Соломенная крыша сгорела, наверху топорщились ребра обожженных стропил. Девочка лежала рядом с открытым в немом крике ртом, прижимая сверток с мертвым ребенком к груди.

Матвейка заорал, рывком выбрался из скудельни и, оскальзываясь, побежал подальше от того, что натворил. Из одного царства мертвых в другое. Луговое дымилось, укутанное секущими нитями косого дождя. Улица превратилась в болото из грязи, копоти и кровавой воды. Сиротливо торчали обгорелые избы, у колодца подвывал, умирая, разрубленный почти надвое пес. Серый пар расплывался туманом, звонко щелкали прибитые ливнем уголья, раздувая на ветру оранжевые глаза. Матвейка свалился на колени и проблевался. Утерся рукавом и, шатаясь, побрел к церкви, с чавканьем волоча ноги по жирному месиву.

Церковь встретила сумраком и следами погрома. Поганые расшвыряли убранство, изрубили нехитрую утварь, опрокинули купель для крещения. Глумясь, осквернили дерьмищем алтарь. Ненависть, ненависть, ненависть. Безумная, ненасытная, вечная.

Матвейка услышал сдавленный хрип, поднял глаза и попятился, едва не упав. Поверх фрески со Спасителем висел обнаженный отец Сергий, широко раскинув руки, за плечи, локти и запястья, прибитые ржавыми гвоздями к стене. Голова со слипшимися седыми волосами упала на грудь. Старик был еще жив: тело мелко подрагивало, на разбитых губах надувались кровавые пузыри.

– Отче! – Матвейка ухватился за гвоздь, потянул изо всех сил.

– Ты, Матвейка? Значит, живой, – священник открыл затуманенные болью глаза. – Не трожь, не осилишь. А мне все одно смерть.

– Да как же, как же… – Матвейка обнял сухое, костистое тело, сотрясаясь в рыданиях. – Отче, не оставляй!

Сергий затих. Мертвый священник и мертвая церковь. Разоренная земля без надежды на возрождение. Наказание Божье за наши грехи. Матвейка выбрел на улицу и завыл, упав на четвереньки в маслянистую грязь. Одинокий, напуганный, обезумевший. Казалось, что хуже быть уже не могло.

Матвейка ошибся. В оглушительном раскате грома и отсветах ветвящихся молний дождь породил неясные тени. Они приближались. Августовский вечер вместо грозовой свежести смердел кровью, копотью и дерьмом. Заскулив побитым щенком, Матвейка попятился, елозя костлявым задом по грязной жиже. Тени следовали за ним. От страха перехватило дух, закололо в сердце. Отползая от страшных теней, он крепко приложился головой о стену церкви и заверещал от ужаса. Выблеснула молния; в ее свете Матвейке показалось, что тени метнулись в его сторону, сжимая в руках узкие полоски стали.

– Не надо! – закричал он, выставив перед собой дрожащие ладони. Глаза сами собой зажмурились в ожидании удара.

– Ну чего орешь? – спросил по-русски незнакомый голос. – Не татары мы.

С трудом разлепив веки, Матвейка увидел перед собой две мужские фигуры. Не басурмане – свои, православные. Переведя дух, Матвейка сел, подогнув под себя ноги. С головой накрыла волна стыда: за то, что одурел от страха и вывалялся в грязи.

– Живые есть еще кто?

Матвейка мотнул головой:

– Н-не знаю… Я…

Перед глазами тут же всплыли картинки: лаз в тесное подполье, пожар, девка с младенцем… Мягкое тело со свертком в руках среди пепелища… Грех он взял на душу, грех тяжкий, страшный. Такой, что не искупить, не отмолить, хоть лоб перед иконами расшиби.

– Схоронился, значит? – договорил за него мужик. – Добро.

Матвейка разглядел пришлых людей. Оба бородатые, в промокших до нитки кафтанах, штанах и сапогах, за кушаки заткнуты рукояти ножей и жуткого вида кистени. У старшего на лице широкий рубленый шрам, наполовину скрытый густой бородой. Второй, парень лет восемнадцати, имел неуловимое сходство с первым. Взгляд у младшего был недобрый, с прищуром.

– Кто такой? – спросил старший.

– М-матвейка я. Преображенского монастыря послушник.

– Попенок никонианский! – с непонятной злобой процедил младший.

– Окстись! – приструнил его старший. – Я Прокл, а это Савва. Сколько татар было – не ведаешь?

Матвейка покачал головой. Может, сотня, а может, всего два