Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

самый зловещий бирюзовый оттенок, который преследовал его с самого приезда. Воздух над ними колыхался от зноя, искажая очертания, и на мгновения Бородкину чудилось, что он видит не холмы, а углы какого-то колоссального, неевклидового сооружения, уходящего вершинами в неестественно бледное небо.

Тишина вокруг была абсолютной. Даже шум моря словно бы стих, подавленный древним величием этого места. И тогда Игнат Сергеевич услышал Это. Слабый, едва уловимый гул, исходивший не из воздуха, а из-под земли, из самых недр курганов. Он проникал не в уши, а прямо в кости, в зубы, вызывая лёгкую тошноту. Это был тот самый звук, который снился Воронову. Звук гигантской раковины. Зов.

И в тот же миг его взгляд упал на землю у подножия ближайшего кургана. Кто-то недавно копал здесь. Песок был свежо взрыхлён, а из ямки виднелся угол того самого перламутрового материала.

Чей-то голос, полный нечеловеческой иронии и древней усталости, прошептал на ухо: «Читай…»

Здравый смысл, верный спутник Игната Сергеевича, кричал ему бежать. Но рука, будто живущая своей собственной жизнью, уже тянулась к светящейся пластине, чтобы стряхнуть с неё песок вечности.

Его пальцы, против воли, сомкнулись на краю перламутровой пластины. Она была на удивление тёплой, живой, и казалось, что она пульсирует в такт тому гулу, что исходил из-под земли. В тот же миг тишина вокруг взорвалась.

Не звуком. Молчанием. Абсолютным, всепоглощающим, вакуумным молчанием, которое пугало до дрожи. Оно вырвало из привычного мира и швырнуло в пустоту. Песок под ногами, курганы, небо — всё поплыло, расплылось и растворилось, как краска на мокром холсте.

А потом началось Падение.

Это не было падением вниз. Это было падением сквозь. Сквозь слои времени, сквозь пласты реальности, сквозь самого себя. Тело перестало существовать, осталось лишь чистое, незащищённое сознание, которое пронзила вспышка ослепительного, невыносимого света цвета глубин моря — того самого, проклятого бирюзового оттенка.

Свет сгустился, приобрёл форму. Вернее, подобие формы. Он плыл, вертелся, падал через лабиринты циклопической архитектуры. Башни из зеленоватого камня, не подчиняющиеся законам перспективы, вздымались вокруг, уходя в бесконечно высокий купол, где вместо неба клубились туманности из жидкого тлена. Мосты, перекинутые между безднами, были изогнуты так, что вызывали приступ тошноты одним своим видом. Это был город. Город, построенный не для людей и не по человеческим законам. Стены были покрыты барельефами из того же перламутра, и на них извивались существа покрытые хитином и с множеством глаз, застывшие в вечном поклонении неким сферическим идолам.

И он знал. Без слов, без мыслей. Знание вливалось в него, как вода в тонущий корабль. Это был У’РНОЛ’XX. Город Древних, тех, кто пришёл из недр задолго до того, как на Земле появились первые млекопитающие. Они строили свои города и в море, и на суше, и в измерениях, что находятся меж них. Они поклонялись Великим Древним, спящим богам, чьи тела и есть сами планеты, а сны — это наша реальность.

Перед внутренним взором пронеслись миллионы лет. Он видел, как Древние воздвигали эти курганы не как могилы, а как… антенны. Маяки. Врата. Для связи. Для пробуждения. Он видел, как они ушли в спячку, когда звёзды сошлись неблагоприятно, но их город не умер. Он дремал под толщей воды и ила, и его сны просачивались наружу, отравляя всё вокруг. Именно этот сон, эта психическая гниль, вызывала то самое вырождение среди людей, делая их тупыми, апатичными, готовой биологической почвой для возвращения хозяев.

Гул нарастал, превращаясь в оглушительный, монотонный напев. Это была музыка сфер, но музыка безумная, разрывающая душу. И в ней начал проступать голос. Вернее, подобие голоса. Оно было похоже на скрежет камня по камню в толще земной коры, на лопанье миллионов пузырей, на шёпот самого времени.

«Смотри… Смотри и помни… Мы были. Мы есть. Мы будем. Маяки зажгутся вновь. Звёзды сходятся. Плоть готова к принятию. Слушай Зов…»

И он увидел Их. Не самих Древних, а их тени, их отражения в кривых зеркалах иных измерений. Титанические, студенистые формы, усеянные светящимися глазами, щупальца, способные обвить целый мир, крылья, от которых тень ложилась на целые галактики, хитин прочнее самых лучших сплавов. И он понял, что человек — лишь случайная плесень на теле бесконечно древнего, бесконечно равнодушного Бога, который может проснуться одним движением и стереть её, даже не заметив.

Видение достигло пика. Он увидел сам себя, крошечного, ничтожного, стоящего на берегу, а из бирюзовых вод поднимались исполинские, не поддающиеся описанию массы плоти и камня, затмевая собой солнце, луну, небо… И от этого зрелища разум, уже висевший на волоске, отступил. Он почувствовал, как что-то рвётся внутри, в самой основе его «я».

Он закричал. Или ему показалось, что закричал. Но звука не было. Был лишь всё тот же пронзительный, сводящий с ума гул.

Резкий, животный толчок инстинкта самосохранения вырвал его из этого кошмара. Он не помнил, как отпустил пластину, как отшатнулся, падая на спину в песок. Реальность вернулась — резко, грубо, обжигающе ярко. Над ним было бледное осеннее небо, вокруг — песчаные дюны, а перед ним — молчаливые, древние курганы.

Но ничего уже не было прежним.

Он лежал, судорожно хватая ртом воздух, его всего трясло. Мир вокруг звучал по-другому. Шум прибоя был теперь тем самым гулом, только приглушённым. Он слышал его везде — в шелесте травы, в биении сердца, в скрипе песка под телом. Он смотрел на бирюзовый камень кургана, и ему казалось, что он видит сквозь — видит те самые неевклидовы улицы, видит движение каких-то теней.

Он был слеп от зрения. Глух от звука. Разум был переполнен обломками знаний, которые он не мог ни понять, ни принять. Он пытался встать, но тело не слушалось. Он понимал, что с ним произошло то же, что и с Вороновым. Он подглядел в замочную скважину мироздания и увидел лицо абсолютного хаоса, глядящий в ответ.

И самое ужасное, что в этом хаосе был свой порядок. Свой ужасающий, нечеловеческий смысл. И часть этого смысла теперь навсегда жила в нём, разъедая изнутри, как кислота.

С трудом поднявшись, шатаясь, Игнат побрёл прочь от курганов. Он не оглядывался, но знал, что они там. Они всегда там. Они ждут. И теперь они ждут и его. Ибо он, Игнат Бородкин, советский учёный, материалист, прикоснулся к знанию, которое сделало его своим. И тихий, навязчивый шёпот на дне сознания уже не умолкал: «Слушай Зов… Вернись…»

* * *

Бородкин не помнил, как добрался обратно до своей хаты. Мир вокруг звенел. Звенел тем